Ромен Гари - Леди Л.

Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:

– Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется… Он был настоящим мужчиной. Ну да ладно.

Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул горсть драгоценностей, рассмеялся:

– Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать… Тут хватит, чтобы продержаться по меньшей мере год.

Она закрыла глаза. Она знала, что означает это «мы». «Мы» – значит «никто». Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот. «Как странно, – думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с ласковой враждебностью, – как странно: стоит только непомерно раздуть благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью ума».

– Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во всей Европе.

– Да, милый. Это будет просто восхитительно.

– Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре. Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана. Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму…

– Мы должны убить кого-нибудь немедленно, – сказала она.

Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на серьезность, воспринимавший несовершенство мира как глубочайшее личное оскорбление. Воистину он был создан для этих великих ассенизационных работ, которые приводят либо к костру Инквизиции, либо к трону Инквизитора. К сожалению, его голос, когда удавалось забыть о словах, звучал так пылко и так мужественно, что это не могло не затрагивать потаенных струн ее души. Она села на кровать и начала снимать чулки. Раздеваясь, она холодно, вызывающе наблюдала за ним: по крайней мере одного ее соперница дать ему не могла. Платье скользнуло к ее ступням – и вот она уже совершенно нагая, если не считать розы из алого тюля и мантильи на волосах. Он колебался. Он все еще немного побаивался: пистолет по-прежнему был у него в руке.

– У нас нет времени.

– Что ж, значит, поторопись, – нетерпеливо проговорила она.

Он наклонился, поцеловал ее в плечо… Она полностью отдалась любви, быстро, и она не могла бы с уверенностью сказать, стонала она от боли и злобы или от женского счастья, которого не испытает уже больше никогда. И никогда еще она не сопровождала свои вздохи таким количеством нежных слов и слов грубых…

– О! Довольно, Перси, не смотрите на меня так. Должна же я вам объяснить, как я тоже пришла к терроризму. Иначе вы осудите меня слишком строго. Да и к тому же во всем этом есть своя мораль, не так ли? Я уверена, что мой друг, доктор богословия Фишер, читающий такие замечательные проповеди, непременно бы ее обнаружил. Вот что значит жить в мире без Бога, как делали это мы, Арман и я; вот что значит абсолютизировать мир и обрекать себя на поиски земного счастья. Это действительно было у нас общее, у него и у меня, только у каждого на свой лад. Земля становится джунглями. Все позволено, если пытаешься осчастливить человечество или добиться счастья для себя самого. И нет никакой альтернативы нашему страстному желанию, желанию, обостренному небытием… Видите, не все еще потеряно, возможно, и меня тоже ждет мой высоконравственный конец. Нет, я не смеюсь над вами. Скажем, что я нигилистка, вот и все. Дики оказался прозорлив. Анархисты чересчур робки. Им не хватает решимости идти до конца. В страсти, в экстремизме нужно всегда идти до конца и даже немного дальше. В противном случае всегда найдется еще больший экстремист, чем ты. К нигилистам я питаю самые нежные чувства. Арман был прав по меньшей мере в одном: свобода – это самое ценное, что у нас есть. Итак, я решила избавиться от своего тирана. Теперь я сама собиралась преподать ему урок терроризма, предоставив ему и время, и возможность хорошенько над всем этим поразмыслить…

Она глубоко вздохнула и начала одеваться. То, что она собиралась сейчас сделать, уже не казалось ей ни ужасным, ни даже Жестоким: поступить иначе она просто не могла. Лишь слегка обозначилась на ее лице чуть виноватая улыбка, пока она поправляла на себе одежду и прическу: так же улыбался ее сын, когда чувствовал, что провинился. Она попрощалась с Арманом, и теперь он никогда уже не покинет ее. Они тихонько будут вместе стареть, безмятежно живя бок о бок безо всяких историй, вдали от Истории. Она его проучит, покажет ему, на что способно его любимое человечество, когда, в свою очередь, оно тоже отдается страсти. Очень знатная дама, которую ничто не в силах скомпрометировать, чья репутация, с тех пор как она заставляет страдать всех тех, кого любит, ни разу не подверглась сомнению, и ее нетленный возлюбленный, который в конечном счете простит ее, когда обдумает случившееся, прежде чем умрет: он отнесет все за счет какого-либо класса, общества, среды. Это будет не очень-то красиво, но он лучше, чем кто-либо, знал, что нельзя любить страстно, не нарушая иногда правил светского общения, правил хорошего тона…

– Я почти как наяву видела одобряющую улыбку Дики. Я так хорошо запомнила его совет: «Бросьте бомбу и вы тоже. Окунитесь в его среду, среду эмоционального экстремизма. Кстати, вы не находите, что он стоит чуть правее? Слева от анархистов стоят нигилисты, не будем этого забывать… Есть еще… мы».

Да и вряд ли это можно было назвать планом, скорее, просто женский каприз…

Арман лежал на кровати, глаза его были закрыты: он словно ждал возвращения своего тела. Она не осмеливалась разглядывать его чересчур откровенно: некоторую неловкость она все-таки испытывала. Но она знала, что ее одобряют и поддерживают, и это придавало ей решимости, так же как сжигавшая ее страсть и гнев, присутствие которого она ясно ощущала в каждом ударе своего сердца.

– Если бы женщины в мое время умели восставать так, как я, Перси, думаю, нам удалось бы избежать тех грандиознейших гекатомб, что принес с собой двадцатый век. Мне казалось, что я поведу женщин за собой на бунт против храмов абстрактного, где в срубленных головах больше всего любят ум, где самые благородные душевные порывы становятся лишь последними судорогами агонии…

Сэр Перси Родинер вдруг очень странным образом изменился в лице: он стал похож на пошляка. Он хитро прищурил один глаз, улыбнулся почти циничной улыбкой, намекавшей на большой опыт и в жизни, и даже в обращении с женщинами, и сказал тем излишне самоуверенным тоном, каким еще невинный юноша спрашивает: «Сколько?» у своей первой проститутки: