Брюс Чатвин - «Утц» и другие истории из мира искусств

– Да, конечно.

– Я потратил несколько больше обычного на портного. Три или четыре костюма. Четыре пары туфель от «Лобба». А тут еще старушка «бентли»! Ей потребовался новый радиатор.

– Попробую что-нибудь сделать, – отвечал я.

Я шел к портному и спрашивал, сколько должен ему бей. Шел к «Лоббу». Узнавал у «Джека Баркли» стоимость радиатора. Цены бея чрезмерными не были, однако в конце мы всегда торговались, как принято на Востоке, – без этого какая же сделка.

– Чатвин, вы не могли бы переговорить с администратором «Ритца»?

Я собирался отправиться в Швейцарию на той неделе, в субботу. – Исключено, бей. Предлагаю ближайший понедельник.

– Увы, это невозможно. Во вторник леди Тернбулл устраивает коктейль для Англо-албанского общества. Я как камергер обязан прийти.

– Тогда в среду?

– В среду так в среду.

– И больше, после сегодняшнего, никаких звонков?

Так продолжалось два или три года. Теперь мне порой случается пролистывать каталоги какого-нибудь американского музея или выставки древнего искусства, и там, на иллюстрации во весь лист, то и дело попадается какой-нибудь предмет или картина, перешедший от бея ко мне: «Уникальный кикладический мраморный сосуд…», «Мраморная голова юноши с аттической плиты конца пятого века из Пентелик…», «Белая мраморная голова мальчика, приписываемая Дезидерио да Сеттиньяно…», «Картина “Насмехание над Христом”, темпера, холст, работы подражателя Мантеньи, возможно, Мелоццо да Форли…»

У нас остался один предмет из коллекции бея – кольцо, подаренное мною жене по случаю нашей помолвки. Это греческое кольцо из электрона, сплава золота и серебра, конца пятого века до нашей эры. Бей купил его в 1947 году у каирского торговца по имени Тано. Полагаю, оно из сокровищницы Телль-эль-Масхута [264], большая часть которой сейчас находится в Бруклинском музее.

Резное изображение на нем – раненая львица, которая зубами и лапой пытается вырвать из своего бока охотничье копье. Не самый подходящий подарок к помолвке, но мне это кольцо кажется самым прелестным из всех виденных мною греческих колец.

Я пишу о бее, потому что таких, как он, больше никогда не будет. В чем-то его жизнь, подозреваю, была фальшивкой. Вкус же остался юным и незамутненным.

Когда мне было двадцать два, одним из моих самых близких друзей целый год был старик по имени Берти Ландсберг. Разница в возрасте между нами составляла шестьдесят лет. Он был бразильцем, по происхождению – немецким евреем. Его вырастили темнокожие няньки, и во взгляде его была тропическая истома. У его семейства имелся участок «бесполезной» земли, «размером где-то с Бельгию».

Учился он в кембриджском Тринити-колледже, потом отправился в Париж. По его заказу Матисс написал кубистский портрет его сестры Ивонны. Мать отказалась заплатить за картину. Его привлекал Пикассо. Он купил и восстановил один из самых унылых домов в мире, виллу Мальконтента на канале Брента возле Венеции, построенную Палладио [265].

Я повез его в Венецию на биеннале. Мы восхищались Джакометти. Аршиль Горки ему не понравился [266]. Когда мы пришли в советский павильон, он сказал: «По крайней мере, в этом есть жуткая энергия».

Он научил меня одной вещи: для того, чтобы произведения искусства оставались живыми, никогда не следует их покупать и продавать – только дарить или обменивать. Для парня, толкающего картины на «Сотбис», это была новость. Он подарил мне прелестный фрагмент греческой мраморной скульптуры архаического периода. Во время одного из своих кризисов я его продал и с тех пор чувствую себя виноватым.

Жена Берти, Доротеа, когда-то была старой девой из Бостона, застрявшей в Венеции после того, как Америка вступила в войну. Он повез ее в Бразилию. Показал ей барочные города Минас-Жерайс, Оуро-Прето и Конгоньяс-до-Кампо.

Номера в бразильских деревенских гостиницах – клетушки, где можно повесить гамак. Как-то ночью Берти пожаловался из-за стены:

– Похоже, у меня в москитной сетке дыра. Кусают, прямо сил нет.

– Возьмите мою, – предложила Доротеа.

«Вот на такой женщине я готов жениться», – сказал себе Берти.

Моя будущая жена, Элизабет, была американка. Однажды она рассказала мне историю, услышав которую я тоже подумал: на этой женщине я готов жениться.

Ее лучшей подругой в Рэдклиффе была дочь директора вашингтонской Национальной галереи. В те годы одна очень богатая пара, В., обосновалась на Пятой авеню в квартире с французскими boiseries [267]и инкрустированной мебелью французских королей. Среди их картин был Вермеер, купленный по совету специалистов-искусствоведов. Директор галереи решил, что его дочери полезно будет увидеть эту легендарную коллекцию в образовательных целях. Элизабет с подругой отправились туда на чай. Неудивительно, что миссис В. пребывала в возбуждении. Несмотря на свою близорукость, Элизабет с неодобрением отметила стекло, покрывавшее инкрустации. Обе девушки умирали с голоду: дорога из Бостона на поезде была долгой. Они прикончили одно блюдо сэндвичей с огурцом и, к ужасу хозяйки, попросили другое.

Элизабет взглянула на блюдо и сказала:

– Смотрите! Муха.

– Не может быть! – вскричала миссис В. – Как она могла сюда попасть?

Не иначе как сломались кондиционер и система увлажнения воздуха.

– Вот же она, – сказала Элизабет, сгоняя муху с сэндвичей.

– Наверное, с вами залетела.

Нью-Йорк, 1944 год. Мисс Лилли, иначе – леди Пил, «леди Парлькипил» [268], неторопливо шагает по Мэдисон-авеню в своем неизменном вышитом домашнем чепце. Она – звезда мюзикла «Семь изящных искусств», идущего в театре Зигфельда. Война еще не кончилась, и дела в искусстве идут не очень бойко. Шоу-бизнес процветает. Понятия не имею, какое стоит время года; давайте вообразим себе, что весна. Она проходит по Мэдисон-авеню мимо галерей, и ее взгляд падает на одну картину.

– Господи ты боже мой!

Это галерея Валентина [269].

Она величаво проходит внутрь.

Продавец уверенно проводит ее в кабинет мистера Валентина. Тот поднимается на ноги.

– Мисс Лилли! Какая честь! Вы – в моей галерее!

– Комната, – рассказывает Беа, – была вся затянута лиловым бархатом, даже мольберт там стоял лиловый.

– Мистер Валентин, – начинает она, – мой друг Винсент Прайс говорит, что у вас есть прекрасная картина этого… Мо… Мо… – Модильяни.

– Ага, пускай для краткости будет Моди.

Продавец идет к полкам, спрятанным за лиловым бархатным занавесом, и вытаскивает картину, на которой изображен бельгийский мальчик. У него копна светлых волос и розовые щеки; одет он в куртку песочного цвета; остальных подробностей не помню.

– Это и есть Моди?