Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз

– Привет, – слышу знакомый голос.

– Хайль Гитлер! – отвечаю автоматически.

Рядом со мной стоят Марк и девушка. Мы не виделись почти год, а много лет назад договаривались встретиться в Париже. В это мгновение исполняется наша мечта, когда-то казавшаяся абсолютно недостижимой. Обнимаемся. Девушку не знаю, но не упускаю случая поцеловать ее в щечки. Как-то и нечего сказать. Стоим и смотрим друг на друга. Толпы уже давно нет. Она молниеносно растаяла в городе, умеющем убивать самые чистые надежды.

– Как доехали? – спрашиваю, так как, встретившись по прошествии долгого времени, надо обязательно воспользоваться этим архетипом, этим штампом общения, этим универсальным инструментом беседы, как сказал бы создатель инструментализма Дьюи.

– Не спрашивай! – Перехватывает эстафету общения Марк. – Страшно. Ехали с немецкими школьниками. Они сели ночью в Штутгарте. Кричали, орали, пили. Потом облевали весь вагон. Чуть на меня не попало. Учителя сидели в уголке и даже замечания не сделали. Страшно. Кошмар. Они подрались.

– Я похоже ехал из Варшавы в Краков. Было точно так же. Они тоже блевали. Но потом я увидел, что их опекает священник, правда, тоже не сделавший ни единого, даже самого осторожного замечания. Было восхитительно.

Должны были бы идти, а мы все еще стоим на перроне Восточного вокзала. Темы для разговоров вроде бы и кончились. Беру в свои руки инициативу, тем более что чувствую себя как бы хозяином.

– Программа такая, – говорю, – сейчас едем ко мне, едим, пьем, отдыхаем, после этого в гостиницу. Хорошо?

Кое-как пробиваемся в метро. В подземных лабиринтах чувствую себя, как рыба в воде. Ненавидящие несправедливость французы проверяют наши билеты. По громкоговорителю объявляют, что на другой линии произошло самоубийство. Едем молча. Наши рты заперты. Ничто не может так совершенно парализовать их, как время.

На улице Кастаньяри меня приветствует Дружок.

– Сегодня будет жарко, – произносит он неоригинальную фразу.

– Очень жарко, – подтверждаю я не более новой фразой.

– Выпьем, – говорю я, когда мы уже дома, и те, кого я встречал, без слов разваливаются на знаменитой софе.

– Сейчас?!! – улавливаю неслыханную из уст Марка интонацию.

– Сейчас. А что тут такого?

– В девять часов утра?! Так рано?!

Его безразличие меня нокаутирует. Не могу поверить. Я два месяца ждал этого момента, а он отказывается выпить. Это бессовестно, но надежды не теряю.

– У меня есть вино, пиво, ром, – соблазняю я.

– Так еще очень рано, – вгоняет меня в безнадежность Марк.

– Тогда, может, пива? – предлагаю я в отчаянии.

– Не хочу. Чая. Лучше всего фруктового.

Понимаю, что в этот момент происходят странные вещи. Это недоразумение. Решаю: если он откажется выпить, буду пить один, но попытаюсь еще раз.

– У меня есть белое, красное вино.

Не помогает. Грею воду для чая. Я недоволен, никто меня так не нервирует, как любители чая. Я побежден, но не сдался. Капитуляция еще не подписана: Кейтель, сидя в тюремной камере, еще сомневается…

– У меня есть алжирское вино, – бросаю я последний козырь.

– С этого и надо было начинать, – приходит в себя Марк. – Алжирское не пил лет десять.

Откупориваю бутылку. Наливаю вино в еще вчера заготовленные бокалы, и такая легкость, такая доброта обнимает душу… Вино расслабляет все мышцы. С плеч спадает утренняя ноша. Нервозность и раздражительность исчезают. Кажется, у них тоже. Ясно, что тоже. Мы уже пьем по третьей, пробуем ром. Марк вытаскивает из сумок привезенное австрийское, которое велел купить своей спутнице и коллеге Римме. Все прекрасно. Мир уже вращается. Он не может вращаться без горючего. Вечного двигателя нет. Академия наук Франции уже больше ста лет не принимает проекты. С миром вращаемся и мы. Идет как по маслу. Рассказываю, как однажды, напившись водки, зашел в бар, заказал бокал горячего вина и, выпив его, сразу же протрезвел. Прихлебываем пиво, запиваем его вином, разводим ромом. Предлагаю текилу. Тоже пробуем. У меня еще есть литовская водка, однако она не выдерживает конкуренции с остатками «Порто». Еще только десять часов, а мы уже веселенькие. Особенно я. Лучше и быть не может. Такое событие необходимо отмечать. Отмечать не одно утро. Такое событие надо отмечать каждый день – утром, вечером, ночью. Мы должны пить и пить. Веселиться и веселиться, чтобы компенсировать то, что было отнято у нас в течение тридцати лет. За несколько дней, за несколько недель, за несколько месяцев мы обязаны вернуть себе все это. Мы должны быть совершенно пьяными, чтобы забыть, откуда мы, кто мы и что нас ждет. Мы должны опьянеть, забыть маразм и впасть в другой, может быть, точно такой же, но когда-то желанный. Я пьян. Пьян, но опьянение мое не такое, какое я испытывал раньше. Не депрессивное. Оптимистическое, пускающее в ход механизм мышления и речи. Это светлое опьянение, которое не могут одолеть никакие, самые разные сорта алкоголя. Все хорошо. Хмель приятный, легкий, в сон не клонит. Ради одного этого можно было бы от многого отказаться. Вращается, вращается, вращается. Алжирский столик опрокидывается, окурки выбрасываются за окно, движения некоординированные, однако они такими и должны быть, если мы сегодня вместе в Париже. Не в Риме, не в Берлине, не в Лиссабоне, а в Париже, в котором, кроме нас, больше никого нет. Мы пьянеем, трезвеем и все пьем, пьем…

– Я иду в душ, – говорит Римма.

– Я после тебя, – не возражает Марк.

Все обретает смысл и все теряет значение.

– Попьем оба в Париже, – говорю Марку. – Мы должны попить. Другого случая может больше и не представиться.

– Попьем, – одобряет он и развеивает последние сомнения относительно абстиненции.

Провожаю их в отель, названный звучным именем Паскаля. Паскаль здесь ни при чем. Ни при чем и янсенисты, с которыми он когда-то сошелся. Мы опьянели, поэтому материя, материальные блага нас не волнуют. Только с этой точки зрения мы близки к Паскалю. Может быть, ближе, чем все остальные.

– Здесь должна быть зарезервирована комната, – говорю я портье на страшном английском, кроме того, едва ворочая языком.

– Да, есть, – говорит портье, не способный оценить нашего счастья.

Лезем по скрипящим деревянным ступенькам под самую крышу отеля. Отель ахает, увидев нашу доселе невиданную компанию. Подобным образом должен был ахать и приют Оскара Уайльда, превратившийся в наше время в пристанище богачей.

– Приглашаю на обед к себе домой, – говорю им, от усталости рухнув на невообразимой ширины кровать. – Часа в четыре. Нет, приходите раньше.

Вся Европа опутана фекальными трубами. Порой они лопаются. Прихожу в ярость, однако ничего не могу изменить. Джим просит помощи. Он подрывает всю мою систему. Увы, у меня не хватает сил уберечь ее, поэтому соглашаюсь и иду к нему в студию. Знаю, что придется наплевать на больную руку и готовить еду для будущих гостей. Это бесит меня еще больше, но вида не показываю. Культурный человек, говорят, должен уметь управлять своей злостью. Это мне удается с большим трудом.