Крис Клив - Золото

– Господи Иисусе, да вы прямо как стая волков! Никто не посмеет теперь сказать, что вы не крутые!

Он распределил между спортсменами велосипеды – довольно простенькие; в царапинах; рамы из тяжелой стали, – дал время подогнать велосипеды под свой рост, велел каждому написать свое имя маркером на бумажной ленте, приклеенной к верхней трубке рамы. Правда, сначала пришлось оторвать ленту с именем предыдущего гонщика.

Затем Том велел всем снять лишнюю одежду и остаться в гоночных комбинезонах. Полчаса ушло на велосипедную разминку. Спортсмены вели свои машины медленно, друг за другом, словно корабли в водовороте.

Они двигались по кругу, а Том наблюдал, анализируя в уме их спортивную форму. После десятка кругов он уже знал, кто те трое, которые достигнут вершин. В безжалостном свете прожекторов увидел, что для серьезных соревнований доберутся только Зоя, Кейт и Джек. Именно они станут сражаться один на один на покатых дощатых помостах велодромов мира – этих гладиаторских аренах, в окружении ревущей толпы, где скорость и одиночество человека томятся в рабстве и их можно увидеть своими глазами. Они станут самыми сильными спортсменами планеты, разгоняя свои машины до таких скоростей, что покажется, будто начинает кричать даже воздух.

На велодроме их спринтерские заезды будут продолжаться менее двух минут, но сотворение этих минут началось уже сейчас, перед глазами Тома. Они войдут в спорт вместе, начнут свирепо ссориться, любить, проклинать и мириться. Они вместе пройдут этот путь, им станет хорошо за двадцать, а потом слегка за тридцать. Они научатся дышать в такт, работать педалями со скоростью летящей птицы, они станут выигрывать и проигрывать миллиметры. Мельчайшая ошибка – легкое прикосновение колеса к колесу, – и сломаются кости и велосипеды. На них не наденут брони – только аэродинамичное трико, под тканью которого проступает каждая мышца – и слабая, и крепкая. Они будут носить зеркальные очки или визоры, чтобы спрятать глаза, стать неузнаваемыми. Чем чаще им придется участвовать в гонках, тем быстрее начнет изменяться их сознание. Они ощутят движение воздуха в воронках, создаваемых движением соперника, узнают, что означает жжение в каждом волокне каждой группы мышц; они поймут, насколько важны непрерывно меняющиеся показатели температуры, влажности и текстуры поверхности, определяющие предел силы трения шины на каждом квадратном сантиметре трека. Они почувствуют, что такое надежда, преследуемая ими, и неудача, преследующая их. Они осознают свое будущее и свое прошлое, мельчайшую деталь каждого мгновения – от пятнышек на досках трека до косичек маленькой девочки в синем клетчатом платьице, сидящей в тридцать восьмом ряду и затаившей дыхание, потому что именно сейчас ей захотелось стать такой, как они. Как работает их психика во время гонок? Это останется неведомым и для литературы, и для науки. Гораздо больше окажется изученным сознание охотящихся акул.

Самое большее, что мог сделать Том для этих ребят, – довести их до олимпийского уровня, где в гонках они станут уничтожать друг друга каждые четыре года. Всякий раз это всего две минуты на лучших аренах мира. Они будут гнать свои велосипеды ради тысяч, ревущих на трибунах, и ради трех миллиардов, прильнувших к экранам телевизоров. Победителю достанутся собственные детские мечты о славе, воплощенные в форме металлического диска и подвешенные на ленту. Диаметр медали – шестьдесят миллиметров, а толщина – три, и сделана она из серебра, покрытого шестью граммами чистого золота. Том помнил времена, когда медали были стопроцентно золотыми, но что теперь осталось стопроцентным на свете?

Том наблюдал за окончанием разминки. Он видел скрытые силы Кейт, идеальный полет Зои, неисчерпаемую энергию Джека. Все трое то и дело поглядывали на него – ждали окончания разминки и начала самого главного.

Том сжимал в губах свисток. Как только он даст сигнал, жизнь этих ребят изменится так, как они пока даже не представляют. Будет тяжелее, чем они могут предполагать, потому что за пределами двух стремительных минут каждой гонки они обречены оставаться обычными людьми, обремененными разумом, телом и человеческими привязанностями – всем тем, что изначально не создано для таких скоростей. Им придется проходить сквозь агонию декомпрессии, как ныряльщикам, слишком быстро поднявшимся с глубины. Они обретут одно странное и зыбкое свойство – эти неузнаваемые люди с глазами, спрятанными за велосипедными очками: в момент пересечения финишной черты они станут такими же, как все.

Том медлил. Он держал свисток наготове, но у него не хватало духу подать сигнал.

И тут Кейт скатилась с высокого бортика и остановила свой велосипед рядом с ним. Она сняла шлем, лучисто улыбнулась тренеру, и Том почувствовал, как тает его сердце. Он нахмурился, глядя в ее искрящиеся голубые глаза, на ее щеки, раскрасневшиеся от разминки.

– Что такое? – шутливо произнес он. – Разве ты не в школе должна быть?

Кейт показала ему средний палец.

– Мы, черт побери, гоняться-то будем или как?

Том расхохотался. Куда подевались стеснительность и неловкость Кейт? На велосипеде она стала совсем другой. Вот чем ты всегда занимался на треке – хуже или лучше: соревновался с самим собой. И хотя бы на время мог одержать победу.

– Гоняться? – переспросил Том. – А, ну да, вы же здесь как раз для этого.

Он дунул в свисток и созвал гонщиков.

Том поднял голову, перечитал письмо.

«Ты должен переговорить с Зоей и Кейт до официального сообщения МОК».

Хныкать не имело смысла. Это его обязанность, и он не собирался от нее отказываться. Он возложил эту тяжелую обязанность на себя тогда, когда впервые дунул в свой тренерский свисток.

Зоя проснулась на своих кремовых простынях, лишь только за брезжил бледный апрельский рассвет. Так было всегда. На заре у нее всегда открывались глаза, и в кровь вбрасывался адреналин. Неподвижность становилась уже невозможной. Нельзя натренировать тело до такой степени и требовать от него не шевелиться, даже если это приятно.

Рядом с ней спал молодой врач – тот, кто осматривал ее вчера вечером. Его смена заканчивалась в восемь. Удостоверившись в том, что кости у Зои целы, он предложил подвезти ее до дому, и она кое-что ему предложила, кажется, чашечку кофе, точно не помнила – некий принятый в обществе эвфемизм.

Он лежал на боку, на дальнем краю кровати. Зоя погладила его по щеке – врач не проснулся: спал очень крепко. Она провела кончиками пальцев по его плечу. Крепкий сон врача растрогал ее.

Немногие умеют спать вместе, в одной постели, не каждый понимает этот особый язык. Даже самые прекрасные любовники вертятся, храпят, изо всех сил прижимают тебя к себе. Уж будто тебе это надо! Словно ты, в свои тридцать два года, не получила однажды смертельно опасную травму, свалившись с собственной кровати, а рядом не было даже мало знакомого мужика, который бы тебя удержал.