Флориан Зеллер - Наслаждение

– Ну что ж, моя дорогая, ты не хочешь показать папе, как ты ходишь?

Он помогает ей встать на ножки. Луиза держится за край низкого столика. Он чувствует, что ей очень хочется сделать шаг и пересечь небольшое расстояние, отделяющее ее от кресла, но она словно застыла.

– Давай, моя хорошая… Папа смотрит…

Луиза поднимает правую ручку и тут же падает на пол. Николя улыбается и целует ее.

– Ничего страшного. Покажешь мне в следующий раз.

Он говорит себе, что теперь так все и будет: не находясь с ней вместе постоянно, не видя ее каждый день, он пропустит все важные этапы ее взросления, все самое главное пройдет мимо него, и он вынужден будет лишь смотреть со стороны на то, как она растет. И ради чего все это? При этой мысли его охватывает такое невыносимо горестное чувство, что Николя не может больше сдерживаться: пока он судорожно пытается найти погремушку, чтобы поиграть с дочерью, слезы сами начинают литься из глаз. Теперь и он чувствует, будто что-то внутри у него сломалось, и, не желая делать дочь свидетельницей этого грустного зрелища, встает и произносит, пытаясь придать голосу как можно больше равнодушия:

– Папа пойдет нальет себе водички на кухне…

Но едва он успевает дойти до двери, как его сотрясают рыдания, и слезы льются бесконечным потоком. Он зажмуривается и кусает ладонь, чтобы сдержать всхлипы. Мысль о том, что Луиза осталась одна в гостиной, помогает ему взять себя в руки. Он сморкается и вытирает лицо полотенцем. Глубоко дышит, а потом возвращается в комнату, спокойно улыбаясь. И снова встает на четвереньки. Дождь тихо стучит в окно. Он играет с дочкой, изо всех сил стараясь не плакать.

Вот уже несколько дней я безостановочно брожу по Парижу – зима уже окончательно позади – и замечаю огромное количество мужчин, катящих перед собой детские коляски. Они идут, опираясь на них, словно на костыли. И я говорю себе: «Смотри-ка, а может быть, это Николя…» В парке гуляют три женщины с маленькими детьми. Они сидят на лавочках, задумчивые, усталые… И я говорю себе: «Полин…» Это герои своего времени, и все они одиноки.

Я в последний раз вспоминаю первую речь Робера Шумана, в которой он впервые произносит слово «примирение». Есть и другой путь, он называется: прощение. И я спрашиваю себя, почему Полин и Николя, чьи проступки так ничтожны, на это неспособны. Без прощения обида и злость берут их в свои каменные объятия, и они больше не могут соединиться: легкость Николя превращается для Полин в предательство, так же как ее влюбленность и ожидания становятся для него западней. Она не понимает его страха быть изолированным от мира, а он не чувствует ее страха остаться одной. Ни разу они не пытаются увидеть истинное лицо друг друга и не делают ни одного шага навстречу. Ни слова, ни жеста – ничего, что называют заботой. А именно этому, между тем, нас учит история. Череда смертей, страдания и боль… Я думаю о Германии и Франции, о годах войны, сокрушавших нас. Потом наступает удивительный момент, когда посреди еще дымящихся пожарищ, залитых кровью, находится кто-то, способный протянуть другому руку. Этот человек герой . Он нашел силы преодолеть себя. Проявил удивительную способность прощать. И внезапно посреди колясочек и пустых скамеек эта способность кажется мне самым потрясающим человеческим качеством.

Но я уже не очень хорошо понимаю, о чем рассказываю. Образы больше не выстраиваются четко в моей голове, они наслаиваются друг на друга, и в конце концов звучит нечто вроде какой-то странной симфонии, ни темп которой, ни финальная тема больше от меня не зависят. Образы же – вот они: я вижу Робера Шумана, произносящего свою речь в защиту мира, я вижу, как Миттеран пожимает руку Колю в Вердене, я вижу Ионеско, сочиняющего последнее письмо папе римскому, и Чорана, с его сточной канавой [6]. Я вижу Андре Бретона, который улыбается молоденькой девушке, и Викторию, раздевающуюся в гостиничном номере. Я вижу Мишеля Лейриса, склонившегося над письменным столом, и Бетховена, умирающего в одиночестве.

А еще я вижу Николя, который выходит из кафе, где он только что листал газету с объявлениями в надежде найти квартиру-студию с комнатой для ребенка. Теперь он неуверенно идет вперед по улице, словно солдат с какой-то бессмысленной войны, и я спрашиваю себя, о чем он думает. О встрече с продюсером?

Или же только об Ане, к которой вскоре присоединится в спальне и с которой будет заниматься любовью, пока еще есть время. Я не знаю, и я смотрю, как он уходит все дальше, пересекает бульвар Монпарнас, проходит мимо улицы Гранд Шомьер, мимо статуи Бальзака и красной крыши кафе «Ротонда», я смотрю, как его силуэт становится все меньше и меньше и наконец исчезает, поглощенный голубоватым светом вывесок кинотеатров…

Тут автор ошибается. На самом деле покушение на Ленина было совершено уже после революции, 30 августа 1918 года. По официальной версии, в него стреляла эсерка Фанни Каплан (Фейга Хаимовна Ройтблат). И произошло это не на «тайном собрании», а на многолюдном митинге рабочих завода Михельсона (ныне завод имени Ильича) в Москве. После покушения Ленина успешно прооперировал врач Владимир Минц. А умер Ленин 21 января 1924 года. Официальное заключение о причине его смерти гласило: «Основой болезни умершего является распространенный атеросклероз сосудов на почве преждевременного их изнашивания». – Здесь и далее примеч. перев.

Когда Сартр познакомился в Сорбонне с Симоной де Бовуар, она изучала литературу и философию и ее все звали «кастор» (бобр), потому что «бобр – животное стадное и наделено любовью к созиданию», поясняла позже сама писательница.

Мишель Лейрис (фр. Michel Leiris, 1901–1990) – французский писатель и этнолог.

Робер Шуман (1886–1963) – французский и европейский политик, премьер-министр и министр иностранных дел Франции, один из основателей Европейского союза.

Джин Сиберг (1938–1979) – американская актриса. Одна из самых известных ее ролей – в фильме Годара «На последнем дыхании».

Эмиль Чоран, французский эссеист румынского происхождения, писал: «Покажите мне хотя бы что-нибудь на этой земле, что началось бы хорошо и не окончилось бы плохо! Гордые душевные порывы низвергаются в сточную канаву, где затухают, будто дожив до своего естественного конца: в этом вырождении и состоит драма сердца и негативный смысл исторического процесса. Всякий «идеал», поначалу вскармливаемый кровью своих приверженцев, изнашивается и рассеивается, когда становится достоянием толпы. Кропильница превращается в плевательницу…»