Стивен Вулф - История Кометы. Как собака спасла мне жизнь

– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole! [5]

Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.

В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.

Фредди знала историю моей семьи и ценила мои попытки обратить все в шутку, пусть даже мой юмор смахивал на висельный. Но по ее расстроенному голосу, когда она просила, чтобы я соблюдал все, что обещал, понял, что на сей раз комедия не пройдет. Но как без шутки справиться с моей ситуацией и особенно с физической болью?

Хроническая боль не только терзает тело. Она загоняет человека внутрь себя, ограничивая его жизнь коридором терпения. Муки можно переносить, если есть надежда, что когда-нибудь наступит облегчение. Хотя моя боль во многом объяснялась особыми причинами, она давно не поддавалась обычному лечению. А часть моих проблем вообще не была связана с физическими изъянами, какие можно увидеть на рентгене. В последние годы мое поведение все чаще поощрялось советами врачей, к которым я приходил за помощью: «Терпи». Были специалисты со степенями, полагавшие, что хроническая боль не в теле, а в голове. Кости можно вылечить, нервы восстанавливаются. Подобный подход формулируется во фразе: «На магнитно-резонансной томограмме ничего не видно». А раз ничего не видно и не определяется, следовательно, не существует.

Все больше просвещенных практикующих врачей признают, что не до конца изучено, каким образом повреждения и травмы воздействуют на организм. Со временем постоянная боль, затрагивая периферические нервы, способна изменить целиком всю нервную систему. Затем деградирует спинной мозг и некоторые отделы головного. Годы неопределенности и неэффективного лечения угнетают психику, и у человека может появиться мысль о самоубийстве. Даже у такого, как я.

В то время покончить с жизнью казалось разумным. Врачи признали, что с моими проблемами справиться невозможно. А если нельзя вылечить спину, моя прежняя жизнь больше не вернется ко мне. Фредди навечно останется кормильцем семьи. Я больше не буду тем человеком, какого знали и любили дочери. Так какой смысл тянуть? Через шесть месяцев после того, как меня выставили из моей юридической фирмы, я стал подумывать, не заработать ли на страховании жизни. Это имело смысл. А все остальное без надежды – нет.

Борьба между чувствами и тем, что лишь с большой натяжкой я бы назвал разумной мыслью, обострялась с каждым днем и с каждой минутой. Вот тогда я понял, что родился трусом и ищу оправдания прекратить сопротивление. Мои предки, из поколения в поколение продолжавшие борьбу, бросили бы мне справедливый упрек: «Слабак! Сломался при первых трудностях!» Этому противопоставлялся более обдуманный довод: «По меньшей мере тебе следует оставить семью в более прочном финансовом положении». Я беспристрастно, словно со стороны, наблюдал, как разыгрывается драма. Фредди часто улавливала мое настроение и начинала названивать с работы:

– Ты там не дуришь? Не задумал какой-нибудь глупости?

– О чем ты? Какие глупости? Ты считаешь, что я свихнулся? – После этих слов я спешил опять укрыться в себе и, прокручивая в мозгу свою киноленту, размышлял, что произойдет со мной дальше.

К моменту переезда в Седону я уже три года страдал от постоянной боли. Менял лекарства, составляя подходящий коктейль, способный унять жжение и судороги. Я злился на себя, на свое тело и на бывших коллег. Видимо, тогда во Флагстаффе Комета решила стать моей собакой, потому что почувствовала мое состояние и захотела помочь мне. Ее отношение к жизни было совершенно иным, чем то, которому учили меня. Она не цеплялась стоически за свои болезненные воспоминания, но и не пыталась избавиться от них. Ни одна собака, даже Комета, не примет спокойно жестокости. Но она считала, что накручивать себя по поводу того, что родилась беговой собакой, переезжала с места на место в клетке, а когда стала ненужной, оказалась на улице – бессмысленно. Это было бы бесполезной тратой оставшегося в ее распоряжении времени. Собака словно все это понимала.

Я часто спрашивал себя: ставя Комету выше ее собачьей природы, не искал ли я в ее поведении человеческих мотивов? Но я не сомневаюсь, что представители ее породы умеют критически рассуждать и вспоминать прошлый опыт. Однажды мои дочери привели домой шелти по кличке Чип – собаку, над которой издевался бывший хозяин. Чип безоговорочно доверял Фредди и девочкам, но настороженно относился ко мне и другим мужчинам. Я видел, что Комета тоже думает о прошлом. Она вздрагивала каждый раз, когда в окно врывался ветер и захлопывал в доме дверь. Громких звуков Комета не боялась – не обращала внимания, если их источником было нечто иное. Стук двери напоминал ей о прошлом. Так хлопали на ветру двери псарни, когда она лежала, брошенная, на кинодроме в Таксоне. Но прошлое ее не деморализовало и не лишило доверчивости. Для меня стало откровением ее радостное желание наслаждаться своей новой жизнью.

Джеймс Барри, автор «Питера Пэна», однажды заметил: «Жизнь человека – дневник, в котором он намеревался написать одну историю, а получилась другая. Самое большое унижение он испытывает, сравнивая то, что вышло, с тем, на что он рассчитывал». Считайте, что я хлебнул свою порцию унижения.

Настало время прекратить выискивать предлоги и отговорки и что-то делать. Помощь мне требовалась не один раз в неделю и не только в том, чтобы ходить за продуктами. Мне советовали обратиться в служебное собаководство, и туда я однажды и отправился. Если бы потребовалось, я бы согласился с ненавистным мне ярлыком – инвалид! Прошло восемь дней с нашего последнего разговора с Фредди, и у меня возникло подозрение, что в следующий раз мне надо сообщить ей что-то новое.