Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века

Секретарем коммуны был низенький толстяк, при ходьбе он словно перекатывался. Преисполненный решимости, он ел и спал на стройплощадке, кроватью ему служила дверь, а одеялом – мешок из-под цемента. У него имелся свисток, и когда секретарю что-то было не по душе, то он засовывал свисток в рот и так противно свистел, что у тебя аж мурашки пробегали по коже. Еще до рассвета он выгонял всех на работу, и люди пахали до тех пор, пока в темноте пальцев нельзя было разлить. Если кто просыпал по дороге землю или не до верху наполнил землей корзину, то он подкрадывался и неожиданно дул в свисток так, что от испуга люди аж подскакивали. Если же кто осмеливался огрызаться, секретарь не снимал висевшей у него на груди печати, чтобы погасить «земляной талон», а без талона бухгалтер производственной бригады трудодней не начислял.

Дядя на это совсем не роптал.

Однажды к ним приехал начальник уезда и, встав на склоне, обратился с речью: «Товарищи бедняки и низшие середняки! Империализм еще не оставил нас в своих помыслах. Наши подлинные братья в Танзании и в Албании. Мы должны соединиться с мировым пролетариатом и вместе бороться за освобождение человечества! Этой зимой и ближайшей весной мы должны работать больше и быстрее, должны вершить революцию и наращивать производство…»

Крестьяне, устроившие перерыв на время выступления начальства, сидели кто на коромыслах, кто на корзинах. Они задумчиво курили листовой табак и лениво трепались о мелочах. И когда им вновь приходилось взваливать груз на плечи, то они никак не могли связать землю в своих заплечных корзинах с освобождением человечества и не понимали, какое это имеет отношение к Танзании или Албании. Ты ешь тут свою кукурузную кашу, и чем ты можешь им помочь? Кто знает, может, ты здесь вкалываешь до седьмого пота, а те по твою душу коварные планы вынашивают?

Однако дядя понимал слова руководителя правильно. Эту работу нужно было выполнить, и даже не ради освобождения человечества. Иначе зачем ты ел так много кукурузной каши? Разве, поев, можно отказываться от работы? Он полагал, что сокровенный смысл жизни заключается именно в употреблении кукурузной и рисовой каши, остальное чепуха.

Дядина работа была тянуть каток. Это был самый тяжкий труд, за него насчитывали много трудовых единиц. Так называемым катком служила огромная круглой формы бетонная глыба, которой выравнивали и утрамбовывали землю. Шестнадцать крепких мужиков тянули каток туда-сюда. Потянув денек лямку и скинув веревки, они чувствовали себя воздушными, словно ласточки, но стоило им сделать шаг, как походка их обнаруживала некую театральную неестественность: ноги были тяжелые, а тела – легкие. Труднее всего было начинать, даже рывка шестнадцати человек было недостаточно, приходилось привлекать добровольных помощников. И только после нескольких поворотов плечам становилось ощутимо легче. Но число новых стартов было слишком велико, помимо того что, разумеется, приходилось разворачиваться, так еще и ноги увязали в мягкой почве. Когда уложенная земля утрамбовывалась, она становилась плотной и блестящей, тянуть каток уже не составляло труда, рабочие могли гонять его туда-сюда играючи. На этом этапе они принимались шутить и смеяться, следом улыбались и те, кто таскал корзины. Но не успевали работяги вдоволь повеселиться, как набрасывали новый слой земли и их вновь одолевал бесконечный тяжкий труд.

Дядя в упряжке занимал место коренного, еще с тремя товарищами они стояли в самом последнем ряду. При начале движения нужно было, упершись одной ногой чуть впереди, другой позади, сделать полшага, при этом следовало согнуться в положение дышла, уткнуться головой в зад впередистоящего, поднатужиться, и тогда каток, как будто нащупав путь, начинал неспешно проворачиваться. Только тут рабочие могли расслабить задницы и, смиренно кивая на каждый шаг, тянуть каток вперед. Каток утрамбовывал рыхлую землю, а также закатывал следы рабочих.

В тот день каток уперся в камень, и даже с восемью дополнительными рабочими его не удавалось провернуть. Бригадир позвал еще восьмерых. Тридцать два человека натянули веревку, крикнули «взяли», каток тотчас покатился, веревка на плечах ослабла, дядя упал, и каток отдавил ему обе ноги. Когда его доставили в больницу, врач их отрезал.

Инвестор, привезенный вице-мэром, услышав дядины вопли, развернулся и уехал. Между тем для вице-мэра успешное воплощение данного проекта означало, что на следующих выборах он имел шансы пройти в мэры. Ярость его можно было себе представить.

С того дня как дядя стал препятствовать стройке, у деревенских начались непримиримые споры. Одна партия говорила, что этот старикашка сумасшедший. Мол, построят комплекс, у деревенских появится работенка, можно будет продавать снедь или пробавляться еще каким-нибудь смежным бизнесом, разве это не доброе дело? Другая партия не соглашалась: не нужно такого добра, за столько лет что в городе, что в деревне, когда это добро сваливалось на твою голову? Только родственникам или приятелям начальства и светит разжиться, так ведь? Вот испортят водохранилище, загрязнят его, откуда будем брать воду для заливных полей? Они напортачат и уйдут, а мы-то местные, еще наши предки здесь жили.

Когда инвестор передумал вкладывать капиталы, то споры деревенских поутихли. Однако взбешенный донельзя вице-мэр заявил, что дядя должен нести ответственность за все последствия. Дядя же с видом победителя сказал вице-мэру:

– Как тебе угодно. Мне и жизнь-то недорога, неужели тюрьмы испугаюсь?

Мне казалось, что на тюремный срок это не тянет, дядино поведение все же недотягивало до преступления, под закон это не попадало. Я успокоил брата, мол, вице-мэр просто пугает, а уж если подаст в суд, то я обязательно приеду. Через однокашников на родине я узнал, что тамошним чиновникам дядя стоит поперек горла. Иск действительно обсуждался на совещании у руководства, но никаких шагов пока не предпринимали, так как никто не знает, как с этим быть.

Брат больше не звонил, это подтвердило мою правоту, и я успокоился.

Следующий раз я оказался дома и навестил дядю уже где-то через полгода. Я специально выбрал для визита послеобеденное время, когда ярко светило солнце, чтобы проверить, заметит ли он меня с дерева.

Однако, уже зайдя во двор, я обнаружил, что дядя не сидел на дереве и не вязал корзины под стрехой. Меня охватило тревожное предчувствие: не заболел ли он?

Мое сердце успокоилось, только когда я вошел в дом. Дядя лущил кукурузу в боковой комнате. Взяв кукурузину, он шоркал ею по деревяшке с набитой поверх резиновой подошвой, и зерна осыпались. В комнате с одной стороны лежали кукурузные зерна, с другой – кочерыжки, между ними не было перегородки, поэтому они смешивались. Когда я вошел, дядя на скамеечках добрался до стула, ловко плюхнулся на скамейку, а затем, опираясь на ручку, взобрался на стул и предложил налить мне воды. Я торопливо сказал, что сам управлюсь.