Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб (сборник)

Я не хочу, чтобы господин Андерман догадался о том, что у меня на душе, поэтому я сую руку в карман, вытаскиваю оттуда часы и вижу, что приближается девятый час, а ведь в девять доктор обычно идет в свой клуб и напивается там допьяна, а у меня дома лежат двое больных, и чем они больны – неизвестно. Господин Андерман понимает, что я спешу, но понимает это так, словно я боюсь опоздать на почту, и говорит мне: «На почте изменилось расписание, вы можете не спешить».

Я не исправляю его ошибку и не рассказываю ему о своих больных, чтобы он не стал морочить мне голову своими советами и не задерживал меня.

В эту минуту мимо нас проходит благообразного вида старик, и я вижу, что это тот кантор, пение которого я слышал в синагоге в Судный день. Многих канторов доводилось мне слышать, но, чтобы у человека даже скорбная молитва звучала так приятно и внятно, не слышал никогда. Я не раз пытался с ним заговорить, но все никак не получалось. Сейчас он поднимает на меня глаза, уставшие от плачей, и смотрит так дружелюбно, словно хочет сказать: вот, я здесь, если хочешь, давай поговорим. Но тут господин Андерман снова хватает меня за руку и не дает мне уйти. Конечно, я могу вырвать у него руку и уйти, но как раз в этот день на меня утром напала собака и порвала на мне одежду, и я понимаю, что, если я повернусь и пойду, господин Андерман увидит на мне рваный костюм.

Тут я вспоминаю, как этот кантор стоял за пюпитром, выпевая молитву «Из-за грехов наших», и бился головой об пол так, что дрожали стены, и мое сердце тоже сотрясается, и мне хочется пойти за стариком, но господин Андерман крепко держит меня за руку, и я стою, пытаясь изобразить на своем лице выражение удовольствия.

Тем временем моя жена пересекает Черный мост, подходит к дому доктора, который стоит рядом с почтой, и останавливается там, горбясь в ожидании и тоске. Я выхватываю руку из руки господина Андермана и иду к жене. Черный мост трясется под моими ногами, и волны реки поднимаются и отступают, отступают и поднимаются.

Поскольку я увидел, что история Фишла Карпа по большей части не известна людям в других странах, а если известна, то лишь частично или поверхностно – а ведь знание по верхам главный враг истинной мудрости, – я решил взять на себя труд пересказать эту историю в точности так, как она произошла на самом деле.

Я вполне сознаю, что не сумел прояснить все до единой детали и ответить на все до единого вопросы, нечего и говорить, что другие рассказали бы эту историю лучше меня, но, по моему разумению, не в мелких деталях главное, и не в ответах на пустяковые вопросы главное, и даже не в красоте изложения главное, а правда – вот что главное. И в этом смысле, да позволено мне будет сказать, что в моем рассказе все – святая правда.

Фишл Карп слыл человеком особенным. Таких людей не в каждом поколении найдешь и не в каждом месте встретишь. Внушительного был роста, и такой же, как рост, имел охват, иными словами – каким был в высоту, таким же и в ширину. Что же до других его членов и сочленений, то все они были по той же мерке. И затылок у него был изрядной толщины, вровень с ручищей Еглона, царя Моава [47], как говорят у нас в Бучаче, а уж Еглон был человек тучный. Живот же у Фишла Карпа и вообще был особь статья, потому что живот у него жил собственной жизнью. В наши времена такие животы уже не водятся, но и во времена самого Фишла его живот числился среди главных бучачских примечательностей. Было раз, приехали купцы из Лемберга купить крупу в Бучаче, и встретился им Фишл Карп. Они посмотрели на него и сказали: «Даже у наших лембергских обжор и выпивох такой живот вызвал бы всеобщее уважение». Живот Фишла Карпа был объемист, как чан, в котором хозяйки варят повидло, недаром говорили, что подбородок Фишла Карпа в сравнении с его животом, как пупок курицы в сравнении с самой курицей, – а ведь подбородок у него был жирный, как у хорошего хозяина гусь перед праздником Хануки [48]. Поэтому Фишл оказывал своему животу всяческое уважение, чтобы у того ни в чем не было недостатка – хочешь мясо или рыбу, вот тебе мясо или рыба, хочешь соус с кашей, вот тебе соус с кашей, а если хочется тебе сливового компота, так вот сливовый компот, а к нему вдобавок вареная морковь, завернутая в кишку, фаршированную мукой, поджаренной в жире с изюмом. И все это не говоря о тех закусках, которые подают обычно перед обедом. А между одной главной едой и другой Фишл баловал свой живот еще и теми закусками, от которых голодные становятся сытыми, а сытые опять голодными.

У всех прочих людей в обычае приправу есть к мясу, а мясо прежде сливового компота и моркови с кишкой, но Фишл Карп и мясо ел раньше, чем приправы, и морковь со сливами накладывал себе перед приправами, и поступал так затем, что если вдруг явится мессия, чтобы на столе осталось чем его угостить, но чтобы живот Фишла был при этом уже полон и не грустил потом, несчастный, когда весь народ Израиля будет радоваться приходу мессии.

Если так кормил Фишл свой живот все шесть будних дней в неделю, то в субботу и в праздники – во много раз больше. Того, что он давал животу на одной лишь четвертой субботней трапезе, что предписана рабби Хидкой в дополнение к трем обычным, узаконенным Талмудом, хватило бы целому миньяну на весь субботний день, а уж того, что Фишл ел перед суточным постом Судного дня, простому человеку хватило бы на все три главных праздника – Песах, исхода нашего из Египта, Шавуот, дарования Торы, и Суккот, пребывания в шатрах при скитаниях синайских.

Но Фишл вдобавок отмечал обильной едой и возлияниями также и те праздники, которые не узаконены в Торе, но упоминаются в более поздних предписаниях, по возвращении нашем из Вавилонского пленения. И то же самое он делал во все другие особые дни, в которые Талмуд наказывает нам услаждать себя хорошей трапезой, и оказывал этим дням надлежащее уважение, продлевая такие трапезы до самой полуночи. И так же было у него в отношении всякой трапезы на исходе Царицы Субботы, ибо в нашем теле есть, как известно, одна косточка под названием «Луз», которая не получает услады ни от какой иной еды, кроме трапезы на исходе субботы, а из нее-то Господь, да святится имя Его, при грядущем воскресении мертвых создаст наши тела заново, и Фишл хотел особенно усладить эту косточку, чтобы она вспомнила его в загробном мире, где пребывают огромная рыба Левиафан и громадное животное Шор-а-Бор.

О всякой тыкве, едва пойдет в рост, уже знают, что из нее выйдет. О Фишле Карпе уже в отрочестве можно было сказать, что из него выйдет уважаемый человек. Праздновали как-то в синагоге чей-то день рождения. После молитвы именинник всем раздавал большие круглые коврижки и водку, потому что в те дни некоторые начали отмечать свое рождение по хасидским обычаям, а хасиды приносят в синагогу угощенье и водку – поднять «лехаим» за здоровье именинника и благословить усопшего при вознесении его души. Увидел Фишл старика, который отломал себе кусочек и не тронул остальное, и встал перед ним. Сказал ему тот старик: