Сэмюэль Беккет - Первая любовь (сборник)

– Быстрее, быстрее. – На лицо он стал красным пуще прежнего, почти лиловым. То ли от гнева, то ли от колючего ветра. Я сказал, что нанимаю его на целый день. Он ответил, что в три часа пополудни у него похороны. Ах мертвые. Я сказал ему, что больше не хочу ехать в зоосад.

– Не поедем в зоосад. – Он отвечал, что ему безразлично, куда мы поедем, при условии, что это недалеко, учитывая состояние его животного. А еще рассуждают о предметности, присущей речи простолюдинов. Я спросил, знает ли он поблизости какой-нибудь ресторан. Пообедаете вместе со мной, добавил я. В таких местах я предпочитаю быть в обществе завсегдатаев. Там стоял длинный стол, а по бокам две лавки ровно такой же длины. За этим столом он рассказывал мне о своей жизни, о жене, о лошади, потом снова о жизни, об ужасной жизни, что выпала ему, в основном из-за его характера. Он спросил меня, отдаю ли я себе отчет в том, что это значит – торчать на улице в любую погоду. А еще мне довелось узнать, что до сих пор встречаются извозчики, которые уютно коротают дни в тепле своих фиакров и выбираются наружу, только если их растормошил клиент. Впрочем, в современных условиях так поступать не следует, нужно действовать другими методами, если хочешь скопить себе немного на старость. Я описал ему свое собственное положение, рассказал о том, что потерял, и о том, что ищу. Мы оба старались изо всех сил – понять, объяснить. Он понял, что я потерял комнату и подыскиваю другую, но все остальное от него ускользнуло. Он вбил себе в голову, и переменить его мнение представлялось мне невозможным, что я ищу меблированную комнату. Из кармана он вытащил вчерашнюю или позавчерашнюю газету и принялся за колонки с объявлениями, пять или шесть из которых он подчеркнул огрызком карандаша, тем самым, наверное, который дрожал в его руках над табличками с цифрами. Без сомнения, он выделил именно те объявления, которые выделил бы, окажись он на моем месте, или, может быть, те, которые соотносились с домами в квартале поблизости, учитывая состояние его животного. Я бы только сконфузил его, сообщив, что в отношении мебели не приемлю в своей комнате ничего, кроме кровати, и что прежде, чем мне ступить в комнату, из нее необходимо вынести все, вплоть до прикроватного столика. Около трех часов мы разбудили лошадь и пустились в путь. Извозчик предложил мне взобраться на козлы и сесть с ним рядом, но я уже некоторое время как мечтал снова очутиться в фиакре и поэтому с готовностью занял свое место внутри. Одну за другой мы посетили, надеюсь, что следуя некоей системе, квартиры по отмеченным им адресам. Короткий зимний день клонился к закату. Порою мне кажется, что только такие дни я и знал, всегда выделяя в них самую прелестную минуту, ту, что отделяет день от утопления в ночи. Адреса, которые он подчеркнул или, точнее, пометил крестиком, по обычаю людей из народа, оказывались, один за другим, бесполезными, и он их вычеркивал диагональной чертой. Позже он показал мне газету, убеждая меня сохранить ее у себя, чтобы мне не пришлось повторно ходить по домам, которые я уже признал неподходящими. Несмотря на закрытые окна, поскрипывания фиакра и шум улицы, я слышал, как он поет, восседая на высоких козлах. Он предпочел меня похоронам, такое не забывается. Извозчик пел: «Она далеко от земли, где спит ее юный герой». Только эти слова мне и запомнились. При каждой остановке он сходил с козел и помогал мне выбраться из фиакра. Я звонил в указанную им дверь и иногда исчезал внутри дома. Вспоминаю, какое это было странное чувство – вновь, после столь долгого перерыва, ощущать вокруг себя дом. Он ожидал на тротуаре, чтобы помочь мне влезть в фиакр. Этот извозчик начал мне чертовски надоедать. Он вскарабкивался на козлы, и мы отправлялись дальше. Настал час. Он остановился. Сбросив оцепенение, я приготовился выйти из экипажа. Однако он не спешил открывать дверь, чтобы подать мне руку, так что я был вынужден выйти сам. Он зажигал фонари по сторонам фиакра. Мне нравятся керосиновые лампы, пусть даже наряду со свечами, и, не считая звезды, они были первыми огнями, которые я увидел в жизни. Я спросил его, могу ли я зажечь второй фонарь, потому как первый он уже зажег сам. Он протянул мне коробок спичек, я открыл небольшую, выпуклого стекла створку на петлях, поднес огонек и закрыл дверцу, оставив фитилек гореть пламенем безмятежным и ярким, в уюте его теплого домика, неподвластного ветру. Я познал эту радость. Нам самим свет фонарей позволял различить разве что бока лошади, да и то смутно, но вот другие, должно быть, видели нас издалека, два желтых пятна, медленно плывущих по воздуху. Когда экипаж сворачивал, я видел конский глаз, красный или зеленый, в зависимости от обстоятельств, выпуклый ромбик, чистый и пронзительный, как витражное стекло.

После того как мы разделались с последним адресом, извозчик предложил отвезти меня в гостиницу, в которой, по его сведениям, мне было бы удобно. Это не лишено смысла, извозчик, гостиница, это правдоподобно. Благодаря его ходатайству я ни в чем не буду испытывать нужды. Все удобства, сказал он, в мгновение ока. Этот разговор, кажется, произошел на тротуаре, перед домом, из которого я только что вышел. Помню лошадиный бок в свете фонаря, впалый и влажный, и руку извозчика в шерстяной перчатке на дверной ручке. Крыша фиакра находилась на уровне моей шеи. Я предложил ему выпить. Лошадь не пила и не ела целый день. Я указал на это извозчику, на что он ответил, что его животное не будет ничего есть, пока не вернется в стойло. Случись ему съесть что-нибудь во время работы, будь то яблоко или кусок сахару, как у него начнутся желудочные боли и колики, которые пригвоздят его к месту и могут даже убить. Вот почему, если по какой-то причине ему необходимо оставить лошадь без присмотра, он вынужден завязывать ей рот, чтобы она не пострадала от добросердечия прохожих. После нескольких рюмок извозчик предложил мне оказать его жене и ему самому честь переночевать у них в доме. Дом его находился недалеко. Вспоминая теперь, со всеми преимуществами, которые дарует нам отстраненность, свои тогдашние переживания, я думаю, что весь тот день он только и делал, что кружил вокруг собственного дома. Они жили над стойлом, в глубине двора. Идеальное местоположение, мне бы подошло. Представив меня жене, обладательнице зада необычайных размеров, он удалился. Она, оставшись со мной наедине, явно чувствовала себя не в своей тарелке. Я мог ее понять, в подобных случаях я не настаиваю на строгом соблюдении приличий. Нет причин продолжать или заканчивать. В таком случае нужно заканчивать. Я сказал, что спущусь в стойло и там переночую. Извозчик запротестовал. Я настаивал на своем. Он обратил внимание жены на пустулу, что была у меня на черепе, так как из вежливости я снял шляпу. Ее следует удалить, сказала жена. Извозчик назвал врача, которого высоко чтил: тот избавил его от уплотнения на ягодице. Если ему угодно спать в стойле, сказала жена извозчика, пусть спит в стойле. Извозчик взял со стола лампу и, оставив жену в полной темноте, пошел впереди меня вниз по лестнице, точнее, по пожарной лестнице, что вела в стойло. В углу, на соломе он расстелил попону и оставил мне коробок спичек на случай, если бы мне пришлось посветить себе ночью. Не помню, что все это время делала лошадь. Вытянувшись в темноте, я слышал, как она с шумом пьет, а потом еще услышал ни на что другое не похожий звук внезапно пустившихся в галоп крыс и, над головой, приглушенные голоса ругавших меня извозчика и его жены. В руке я держал коробок спичек, большой коробок шведских спичек. Ночью я раз поднялся и зажег спичку. Ее недолгое пламя позволило мне установить местонахождение фиакра. Меня охватило, затем оставило желание поджечь стойло. В темноте я нащупал фиакр, открыл дверь – крысы полились наружу, я залез внутрь. Расположившись, я заметил, что фиакр стоит наклонно, что было неизбежно, так как оглобли теперь покоились на земле. Это меня устроило, потому что я смог откинуться назад, а ноги мои на противоположной скамье оказались выше головы. Несколько раз за ночь я ощущал на себе дыхание лошади, глядевшей на меня в окно фиакра. Свободная от упряжи лошадь, должно быть, дивилась тому, что я все еще в экипаже. Мне было холодно, так как я забыл захватить попону, но недостаточно холодно для того, чтобы пойти за ней. Через окно фиакра я все более ясно различал окно стойла. Я вылез из экипажа. Теперь в стойле было не так темно, так что я видел кормушку, полку, упряжь на вешалке, что еще, ведра и щетки. Я подошел к двери, но не смог ее открыть. Лошадь не отводила от меня глаз. Неужели лошади вообще не спят? Мне подумалось, что было бы разумнее, если бы извозчик ее привязал, скажем, к кормушке. Так что я принужден был покинуть стойло через окно. Это далось нелегко. Но что в мире дается легко? Я высунулся вперед головой, и, уже опершись ладонями о землю, продолжал бить ногами воздух, пытаясь вылезти из рамы. Помню пучки травы, за которые я цеплялся обеими руками, силясь высвободиться. Сначала мне следовало снять пальто и выбросить его в окно, но, чтобы сделать это, я должен был об этом заблаговременно подумать. Не успел я выйти со двора, как мне пришла в голову мысль. Слабость. Просунув купюру под крышку спичечного коробка, я вернулся во двор и положил коробок на подоконник окна, из которого только что вылез. В окне появилась морда лошади. Однако, сделав несколько шагов по улице, я вернулся во двор и вытащил свою купюру. Спички я оставил, они мне не принадлежали. Лошадь по-прежнему стояла у окна. Мне до смерти надоела эта кляча. Рассветало. Я не знал, где нахожусь. Я пошел в направлении солнца, туда, где, по моему мнению, ему надлежало вставать, чтобы быстрее выйти на свет. Мне бы хотелось видеть морской горизонт – или пустынный. Если в дороге меня застало утро, то я шагаю навстречу заре, а вечером, если я в пути, то следую за солнцем по пятам, пока не окажусь среди мертвых. Не знаю, для чего я рассказал эту сказку. Я мог бы рассказать и любую другую. Может быть, однажды я смогу поведать другую. Живые души, вы поймете, как они все похожи.