Жан-Поль Дидьелоран - Утренний чтец

– Александрийский стих, он прямой, как шпага, – объяснил ему однажды Ивон. – Бьет без промаха прямо в цель, надо только уметь его подать. Не бормотать его как заурядную прозу. Декламировать его нужно стоя. Удлинив воздушный столб, чтобы слово шло ударной волной. Перебирать стопы пламенно и страстно, читать, как любить женщину, с силой роняя полустишия, подчиняясь ритму цезуры. Александрийский стих умеет сделать вас актером. И никаких импровизаций! Двенадцатисложник не обманешь, малыш.

Ивон в свои 59 лет достиг истинного мастерства. Распрямившись во весь свой без малого двухметровый рост, он вышел из будки:

Шофер запаниковал. Перед ним внезапно явился не Ивон Гримбер, ничтожный заводской сторож, но всемогущий храмовый жрец. Алые губы под сивыми усами бестрепетно извергали смертоносные фразы. Парень предусмотрительно дал задний ход и на цыпочках остроносых “казаков” стал отступать к кабине своего “вольво”, ища укрытия от стихотворного ливня. Ивон последовал за ним. И покуда юноша на грани истерики изо всех сил вертел ручку, поднимая стекло, он высился на подножке и швырял в кабину охапки стихов.

Вконец затравленный парень, уткнувшись в руль в знак покорности, пробурчал нечто непережеванное, но похожее на сожаления. Когда он окончательно закрылся в своем стеклянном убежище, Ивон огласил воздух последним четверостишием:

Сопровождая слова жестом, Ивон поднял шлагбаум, и грузовик зафыркал в облаке выхлопных газов. Белан отлучился из будки друга-стихотворца, чтобы проследить за разгрузкой. Шофер, еще не оправившийся от шока, вывалил половину груза на платформу, а половину на парковку. Парень отметил путевку и уехал, радуясь уже тому, что проезд открыт и ему не надо выдерживать новый натиск Ивона Гримбера: тот вновь удалился в Кастильское королевство, дабы вместе с Хименой ожидать нападения сарацин.

Настал самый страшный для Белана момент: время уборки. Проваливаться целиком в утробу Твари, чтобы вычистить ей внутренности, всегда было нелегко. Каждый вечер он пересиливал себя, спускаясь в яму, но только такой ценой можно было безнаказанно совершать свое должностное преступление. С тех пор как Ковальски развесил камеры наблюдения по всем углам цеха, Белан уже не мог извлекать добычу с прежней легкостью. После несчастного случая с Джузеппе шеф наконец оснастил завод шестью сверхсовременными цифровыми камерами – недреманными очами, круглые сутки следившими за всеми их деяниями и поступками. Чтобы подобная трагедия не повторилась больше никогда, утверждал толстяк скорбным голосом. Скорбь была напускная, Белан на нее не купился. Жирная скотина Феликс Ковальски сроду не проявил ни грана сочувствия к старику Карминетти: он считал его бесполезной проспиртованной обузой. Просто трагедия с Джузеппе дала ему нежданный шанс воплотить свою давнишнюю мечту: надзирать за подвластным ему мирком, не поднимая задницы с кожаного кресла, в котором он покоил свои телеса с утра до вечера. Плевал Белан на Ковальски с его камерами наблюдения.

Отключив “Церстор”, он пробрался на дно резервуара. В такие минуты перед его взором часто всплывал образ перепуганной крысы, тщетно царапающей сталь когтистыми лапами. Он знал, что Тварь не в силах ему навредить, что пульт управления обесточен, что подача топлива прекращена. И все равно Белан держался настороже, прислушивался к самомалейшей вибрации, готовый вырываться из ее когтей, если ей вдруг не вовремя приспичит заморить червячка. Он отвинтил вал с цилиндрами и протиснулся между двумя рядами молотков. Чтобы долезть до внутренних подшипников, надо было карабкаться враскоряку еще метра два. Он крикнул Брюннеру, чтобы тот передал ему шприц со смазкой через боковой люк. В этой долговязой жерди было метр восемьдесят пять росту, и до механизма он добраться не мог. Как же бесился Брюннер, что ему нельзя взойти на борт корабля и приходится оставаться на причале, довольствуясь всякой ерундой – подать гаечный ключ 32 мм, масленку или водяной шланг. Белан зажег налобный фонарь. Здесь, в еще теплом стальном брюхе, лежал дневной урожай. Десяток листочков ждали его, всегда в одном и том же месте, единственном, куда не достигали струи из форсунок, – между стальным днищем и креплением последнего вала, утыканного лезвиями. Вырванные странички, прибитые к стенке потоками воды, застрявшие на металлической опоре, на середине рокового пути. Джузеппе называл их живыми шкурками. “Они – все, что остается после бойни, малыш”, говорил он с дрожью в голосе. Недолго думая, Белан расстегнул молнию на спецовке и засунул десяток промокших страниц под майку. Смазав все подшипники и промыв струей воды брюхо Твари, он выбрался из тюрьмы; сегодняшние избранники покоились в тепле у него на груди. Папаша Ковальски опять оторвал свою тушу от кресла и доволок ее до края вышки. Мысль, что подчиненный на несколько минут выпал из поля зрения его соглядатаев, была для него нестерпима. Сколько бы ни мигали камеры всеми своими красными глазами, ему все равно не узнать, чем занимался Гормоль в брюхе машины. Ангельская улыбка, которую каждый вечер посылал ему Белан, направляясь в душ, его отнюдь не успокаивала.

Минут десять Белан стоял под обжигающей струей. Ему осточертела грязь, в которой он целыми днями ковырялся. Надо было любой ценой избавиться от этой дряни, смыть с себя преступление, не выносить его из этих желтоватых стен. Он выходил из калитки на улицу с таким ощущением, словно вырвался из ада. Пока поезд вез его к домашнему очагу, он извлек живые шкурки на свет и осторожно разложил их на промокашках: пусть вберут в себя всю сырость, пропитавшую их волокна. А назавтра, в том же вагоне, он избавит живые шкурки от слов, и они наконец умрут.