Жан-Поль Дидьелоран - Утренний чтец

© Éditions Au diable vauvert, Paris, 2014

© И. Стаф, перевод на русский язык, 2016

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016

© ООО “Издательство АСТ”, 2016

Издательство CORPUS ®

Кто-то рождается глухим, немым или слепым. Кто-то еще не испустил первый крик, а уже оделен безобразным косоглазием, заячьей губой или уродливым “винным пятном” посреди физиономии. Бывает, что человек появляется на свет с кривой ногой или с безвременно умершей еще в утробе конечностью. А Белан Гормоль вступил в жизнь с одним-единственным увечьем: злосчастной контрепетрией имени и фамилии – Горлан Бемоль; этот скверный каламбур достиг его слуха с первых же шагов на земле и с тех пор сопровождал его всюду.

Его родители обошлись без календаря именин на 1976 год и выбрали невесть откуда взявшееся “Белан”, ни на миг не задумавшись о катастрофических последствиях своего решения. Несмотря на острые приступы любопытства, он, как ни странно, ни разу не решился их спросить почему. Возможно, боялся их смутить. И наверняка боялся, что банальный ответ его не удовлетворит. Порой он мечтал о том, как бы сложилась его жизнь, носи он имя Лукас, Ксавье или Гуго. Да хотя бы Брелан, он и тому был бы рад. Брелан Гормоль: четыре безобидных слога, за ними можно укрыться телом и душой и спокойно строить свое “я”. Вместо этого все детство за ним ходила по пятам убийственная акрофоническая перестановка: Горлан Бемоль. Прожив на свете тридцать шесть лет, он научился тушеваться, становиться невидимым, избегать взрыва хохота и насмешек, неминуемо поджидавших его, стоило ему себя обнаружить. Научился быть ни красивым, ни уродливым, ни толстым, ни тощим. Просто смутным силуэтом на границе поля зрения. Сливаться с пейзажем до самоотрицания, оставаться чужим, необитаемым островом. Все эти годы Белана Гормоля попросту не существовало; разве что здесь, на мрачном перроне, который он всю неделю топтал по утрам. Каждый день в один и тот же час он ждал электрички скоростного метро, стоя обеими ногами на белой полосе, которую запрещено переступать, чтобы не свалиться на рельсы. Немудреная черта на бетоне заключала в себе странную умиротворяющую силу. Запах бойни, неотвязно плававший у него в голове, здесь волшебным образом испарялся. Несколько минут, до прибытия поезда, он переминался на ней, словно пытаясь в ней раствориться, прекрасно понимая, что это лишь иллюзорная отсрочка, что уйти от варварства, ожидавшего его там, за горизонтом, можно лишь одним способом: сойти с черты, на которой он, как дурак, переступал с ноги на ногу, и вернуться домой. Да, надо просто отступиться, улечься обратно в постель, вписаться в еще теплый ночной отпечаток собственного тела. Забыться и заснуть. Но в итоге он покорно стоял на белой черте, слыша, как за спиной сбивается стайка попутчиков, ощущая на затылке легкий ожог их взглядов – напоминание, что он еще жив. С годами остальные пассажиры привыкли относиться к нему с легким снисходительным почтением, как к безобидному чудаку. Белан был дуновением, уносившим их на двадцать минут поездки за пределы монотонных будней.

Состав, скрежеща всеми тормозами, остановился у перрона. Белан оторвал себя от белой полосы и взобрался по ступенькам. Узкое откидное сиденье справа от двери поджидало его. Жесткая оранжевая скамеечка нравилась ему больше мягких кресел. Со временем она стала частью ритуала. В самом жесте, каким он опускал сиденье, было что-то символическое и успокаивающее. Когда вагон тронулся, он вынул из своего неизменного кожаного портфеля картонную папку. Аккуратно приоткрыл и вытащил первый листок, переложенный двумя конфетно-розовыми промокашками. Надорванная бумажка без левого верхнего угла подрагивала у него в руке. Страница из книги формата 13 ×20. Молодой человек с минуту смотрел на нее, потом положил обратно на промокашку. Постепенно в вагоне воцарилась тишина. Кое-где еще раздавались укоризненные “тсс” в адрес слишком увлекшихся разговором пассажиров. И тогда, как каждое утро, Белан откашлялся и начал читать вслух:

Скованный ужасом, мальчик, онемев, не мог отвести глаз от тельца, свисавшего с крюка на двери амбара. Мужчина поднес руку к трепещущему, полному жизни горлу зверька. Заточенное лезвие бесшумно вошло в белый пух; горячий гейзер, рванувшийся из раны, оставил на запястье алые брызги. Сильные руки отца с закатанными до локтей рукавами скупыми, точными жестами надрезали мех. Потом медленно потянули за шкурку, и она стала сползать, как обычный носок. Тонкое, мускулистое тело кролика, еще окутанное паром ушедшей жизни, предстало во всей наготе. Уродливая костистая голова болталась; выкаченные шары глаз без тени упрека созерцали небытие.

Рассвет нового дня бился в заляпанные окна; текст струился у него изо рта долгой цепочкой слогов, иногда прерывавшейся паузами, в которые пробивался стук колес. Для всех пассажиров вагона он был чтец, тот чудак, что каждый будний день громко и внятно читает несколько страниц, извлеченных из портфеля. Обрывки книг, никак не связанные между собой. Фрагмент кулинарного рецепта соседствовал с 48-й страницей последнего “Гонкура”, а абзац из детектива следовал за отрывком из исторической монографии. Содержание Белана не интересовало. Для него был важен только сам процесс чтения. Он с равным усердием декламировал любые тексты. И всякий раз совершалось чудо. Слова, вылетая из его уст, уносили частичку тошноты, подступавшей к горлу по мере приближения к заводу.

Наконец лезвие ножа открыло врата тайны. Отец сделал длинный надрез, и выпотрошенное брюшко извергло из себя дымящиеся внутренности. Связка кишок прыгнула на пол, словно спеша вырваться на волю из тюремной камеры живота. От кролика осталась маленькая окровавленная тушка, завернутая в кухонное полотенце. Через несколько дней появился новый кролик. Еще один белый пушистый шарик скакал в жарком крольчатнике, и те же кроваво-красные глаза глядели на мальчика из небытия, из-за порога смерти.

Не поднимая головы, Белан бережно вынул второй листок.

Все вокруг инстинктивно попадали ничком, отчаянно желая только одного – схорониться, зарыться поглубже в спасительное лоно земли. Кто-то копал голыми руками, как бешеный пес. Другие, сжавшись в комок, подставляли хрупкие хребты летящим со всех сторон смертоносным осколкам. Повинуясь рефлексу, пришедшему из тьмы веков, люди вжались в себя. Все, кроме Иосифа: Иосиф один стоял посреди хаоса, нелепо обняв ствол оказавшейся рядом большой белой березы. Из порезов на располосованном дереве сочился густой сок, крупными слезами блестевший на коре и медленно сползавший к корням. Дерево обмочилось, и Иосиф тоже, по ногам текла обжигающая струйка. При каждом взрыве береза вздрагивала под его щекой, трепетала в его объятиях.