Нильс Хаген - Московские истории

– Зачем? – удивился Сергей Станиславович. – Я же знаю, что вы не убивали Бирюкова.

Я поднял голову и посмотрел на него, уже не пытаясь понять:

– Что?.. Тогда почему…

Он молчал, смотрел на меня – и молчал. И в его бесстрастных глазах, не имевших никакого цвета – вообще никакого, как не имеет его море на закате пасмурным днем, – я вдруг увидел что-то такое, что заставило меня глубоко вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Это «что-то» не имело названия, но оно было материально, оно жило практически в каждом моем знакомом русском человеке. И это именно оно, вот это вот «что-то», заставляло взрослых, умных, образованных людей, говорящих на нескольких языках, имеющих ученые степени и свободно рассуждающих о разнице в философских подходах Кьеркегора и Ортеги-и-Гассета к современному искусству, хрипеть под расстроенную гитару в финале какого-нибудь банкета непостижимые для моего разума строчки, в которых я понимал только отдельные слова:

Или:

Или:

Или самое жуткое и безнадежное:

Поначалу я легко и просто определил для себя, что тяга русских интеллигентных людей к уголовной, тюремной теме – это обычная сублимация, что-то вроде реконструкторских клубов, или прыжков с парашютом по воскресеньям, или дайвинга в бассейне, или экскурсий по подземной Москве, но постепенно мне открылся целый пласт жизни русских, и пласт этот был куда обширнее и масштабнее, чем просто тюремная тема. Он глобально затрагивал взаимоотношения общества и власти, всегда бывшие чрезвычайно обостренными здесь, на этой земле. Власть в России, как я понял, ознакомившись с ее историей, с древнейших времен была вещью сакральной, высшим призом и одновременно проклятьем каждого, ее достигшего. Понять это мне было очень сложно – все же в Европе еще триста лет назад установился монетарный контроль над властью, и теперь у нас демократия: у кого больше денег, тот и правит.

В России все иначе. До сих пор – иначе. И каждый русский знает и помнит об этом. Это какая-то генетическая память, и корни ее уходят куда глубже сталинских репрессий и ГУЛАГа, о которых мне как раз было известно много. Что-то очень темное и тяжелое лежит на дне той самой «загадочной русской души», о которой так любят рассуждать журналисты западных изданий и культурологи на конференциях. Тысячелетняя история, кровавая и мрачная, как, собственно, и у всех без исключения прочих народов, не изгладилась из русских бесследно. Они не превратились в «людей праздника», подобно испанцам или итальянцам, не выродились в чопорных снобов – англичан или прожигателей жизни – французов. Их душа была отягощена грузом прошлого, и никто не мог сказать, хорошо это или плохо. Никто – кроме них самих.

«Дно души, – подумал я. – Самое заповедное место на свете. И путь туда, на это дно, у русских лежит через глаза людей, подобных моему собеседнику».

– Вы начинаете понимать, – сказал он вдруг безо всяких эмоций. Просто констатировал факт, наблюдая за мной. От этого мне стало плохо, просто откровенно плохо, физически – даже голова закружилась. А он продолжил говорить, спокойно, ровно, точно был не человеком, а машиной: – К вам, господин Хаген, очень тепло относится один хороший человек. У этого человека очень обширные связи. И этот человек просил вам объяснить, что не надо совать свой нос в чужие дела. Я знаю, что вы не убивали Бирюкова, но улики-то на вас показывают. И мое знание вас от этого может не спасти. Понимаете?

В горле мгновенно пересохло, я пожалел, что не попросил воды.

– Так это все шутка?..

– Какие уж тут шутки? Бирюкова-то убили. Ступайте и постарайтесь сделать так, чтоб у меня не было повода думать на вас. И не суйте нос не в свои дела. Кстати, вашего сына ведь зовут так же, как и вас? Нильс?

– Ну… да. А какое это имеет отношение?..

– Никакого, совершенно никакого. – Он развел руки в стороны, как фокусник. – Просто у нас есть такая народная примета – не стоит называть детей именами живущих и здравствующих родителей. Ну нехорошо это, когда сын и папа именуются одинаково.

– Почему? – тупо спросил я.

– Я же говорю – примета. Народная.

Он замолчал, начал перебирать бумаги на столе. Пауза затянулась. Где-то далеко, через несколько помещений от того кабинета, где я сидел, заиграл рингтон смартфона. Я узнал мелодию из «Титаника» и поймал себя на мысли, что все это какой-то дурной розыгрыш. Нужно было что-то делать, и я спросил севшим голосом:

– Так я что, могу идти?

– Куда ж вы пойдете? – тут же откликнулся хозяин кабинета. – Метро уже не работает. Можете подремать здесь вон, на кушетке, а утром, когда метро откроется…

От этих слов возникло чувство, что меня только что крепко поимели.

– Сюда я не на метро приехал, – угрюмо выдавил я.

– У нас здесь, господин Хаген, не таксопарк, – холодно ответил Сергей Станиславович. – Всего вам…

Я вышел из здания и с нескрываемым наслаждением вдохнул холодный ночной воздух. В голове рефреном стучало: «Свобода, свобода!» Рациональной частью мозга я понимал, что все это глупости, что на меня просто оказали психологическое давление, что нужно сделать именно то, что я собирался еще дома: журналисты, дипломаты, заявление в прокуратуру по поводу незаконного вторжения, и все такое прочее. Но почему-то прислушаться именно к тому, что древние латиняне именовали «ratio» [22], мне не хотелось. Хотелось другого – бросить все, взять в охапку Ариту, Нильса-младшего, сесть на первый же самолет и улететь в Данию.

Погруженный в эти невеселые, прямо скажем, мысли, я даже забыл о смартфоне – просто вышел к бровке тротуара и поднял руку. Машин на улице было немного, но на мой жест немедленно отреагировал водитель старой советской, как здесь говорят, «классики» – вишневого седана с прямоугольными фарами. Он лихо подрулил ко мне и опустил стекло.

– Куда надо?

Я назвал адрес.

– Садись, – водитель кивнул на сиденье. – Быстро доедем.

Я сел, захлопнул дверцу, посмотрел на таксиста. Это был пожилой кавказец с копной густых седых волос. В машине пахло табаком и резиной. Играла музыка, что-то танцевальное в фольклорном стиле южных окраин России, а потом началась песня: