Брайан Макгрори - Приятель

Петух каркнул еще раз.

– У тебя совсем другие взгляды на жизнь, чем у Гарри, – сказал я, тихонько засмеявшись.

Цыпа прокудахтал так, что в конце мне послышался вопрос.

– Послушай, – сказал я ему таким тоном, чтобы он понял, что я закругляюсь, – я примирился с тем, как ты ко мне относишься. Ты прав, с какой точки зрения ни посмотри. Я высоко ценю то, как ты проявляешь свои лидерские качества. Так, может, нам заключить теперь перемирие? Самое настоящее перемирие. И мы с тобой начнем ладить, а?

Воцарилось полнейшее молчание, даже душно стало. Можно было бы услышать, если бы его перышко упало на пол.

– Нет, серьезно, – сказал я не без надежды.

Ни малейшей реакции. Это не предвещало ничего хорошего.

Гарри приучил меня к душевному комфорту. Он сумел открыть во мне такие запасы нежности и горячей привязанности, о которых я и сам не подозревал. Он показал мне, сколько уверенности придает человеку чувство безоглядной любви – а ведь все это происходило в один из самых напряженных периодов моей жизни. А Цыпа? Он не забивал себе голову новомодными теориями. Он был сержантом, приставленным ко мне персонально, и дрессировал меня, приучая к беспрекословному повиновению. Он как бы говорил: «Эй, парень, ты или делаешь, что сказано, или вылетаешь отсюда. Давай, смелее!» Никаких полутонов.

– Хороший ты парень, – сказал я на прощание, шагнул на пандус, захлопнул двери и задвинул засов.

Довольно долго я стоял на морозе – достаточно, чтобы дождаться последнего сонного ворчания Цыпы. Потом все смолкло окончательно. Должно быть, он только головой качал, удивляясь, каким же это надо быть идиотом, чтобы не уметь приспосабливаться к элементарным требованиям жизни.

Распроклятая птица и впрямь все понимала.

В ту зиму снег как зарядил в конце декабря, так и не прекращался до весны. Это было бы прекрасно – просто замечательно, – живи я по-прежнему в Бостоне. Там большой снегопад означал, что мы с Гарри, а позднее с Бейкером, пойдем рано утром гулять прямо по середине Коммонуэлс-авеню или Ньюбери-стрит, а вокруг будет простираться помолодевший притихший город, такой знакомый и уютный.

Но в пригороде снег, как мне пришлось убедиться – совсем другое дело. Пригородный снег сопровождается сильным ветром. Он отрезает тебя от всего на свете, и те, кому приходится регулярно добираться в город и обратно, становятся живым напоминанием о злополучном отряде Доннера, безнадежно застрявшем в горах Сьерра-Невада [64].

Снега выпало так много, что наша газета стала публиковать показания своего «шакометра», гадая, дойдет ли выпавший за зиму снег до макушки великого Шакила О’Нила [65]. Рост Шака семь футов один дюйм, и мы почти достигли ожидаемого результата – снег дошел бы ему выше чем до подбородка.

Самому первому в моей новой пригородной жизни снегу я радовался от души – такие большие, ослепительно белые снежинки густо валили с неба. Я тут же достал лопату, которую приобрел во время одной из еженедельных утренних пробежек в хозяйственном магазинчике, и решил заняться разминкой без всякого спортзала. Если это шло на пользу моему отцу, когда я был еще малышом, то уж мне-то должно пойти на пользу и подавно. Я прикинул, что могу часок честно и добросовестно поработать руками, а потом выпить на кухне чашечку горячего шоколада со сливками. Рядом будут находиться два уставших не меньше меня пса и женщина, которая сумеет по достоинству оценить мои мужские качества. Наверное, девочки попросят меня разжечь огонь в камине, и мы, сидя в гостиной у огня, сыграем в «Монополию».

И я стал работать лопатой. Снегопад оказался сильнее, чем я мог ожидать, судя по прошлым зимам, к тому же до меня стало доходить, что в годы детства и юности подъездная дорожка в нашем доме была далеко не такой длинной и широкой. Что из этого следовало? Копнув снег лопатой, я был вынужден делать три, пять, семь шагов, чтобы сбросить его, а потом надо было возвращаться назад, чтобы копнуть снова. Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Пытаясь отдышаться, я припомнил, что лопата-то у отца была, но также был у него и я, чтобы этой лопатой работать. Мне как-то не удалось вспомнить, чтобы он сам ею махал.

Час прошел, а я продвинулся лишь на треть дорожки, работать же быстрее никак не получалось. Девочки тем временем вышли из дома и стали съезжать с маленькой снежной горки, которая образовалась у подъездной дорожки моими трудами. Они заливались смехом, когда оказывались в самом низу, а собаки радостно запрыгивали сверху. Дети сталкивали снег на уже расчищенный участок, но я, обалдевший от работы, не обратил на это особенного внимания. Да что там – я воткнул лопату в снег (а его выпало сантиметров сорок) и стал кататься вместе со всеми. Так приятно, когда без усилий скатываешься с искусственной горки, только ветер свистит в ушах. Снова чувствуешь себя ребенком. На санках я уже лет тридцать пять не катался.

Мы бегали, шутили, хохотали. По правде говоря, между нами устанавливались все более непринужденные отношения, мы делили минуты радости так естественно, как я и мечтал.

Через полчаса девочки хором пожаловались, что замерзли, устали и хотят вернуться в дом.

– Да ну, – возразил я. – Давайте поиграем еще. Пожалуйста.

– У меня ноги промокли, – сказала одна.

– А у меня руки закоченели, – подхватила другая.

Они направились в дом, и при каждом шаге их намокшие штанины громко шуршали. А мы остались: я, лопата и снег.

Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Я видел, как по улице проезжали частные снегоочистители, направляясь в неведомые мне дворы. Видел, как соседка-старшеклассница открыла гараж, достала оттуда снегомет и минут за двадцать расчистила всю подъездную дорожку, и стук бензинового двигателя при этом напоминал мне смех – над моими усилиями, понятно. Закончив, она может вернуться в тепло дома, разогреть обед и просмотреть хоть целый сезон «Американского идола» с цифрового видеоплеера, а я все буду работать и работать.

Когда же я все-таки закончил – через три с лишним часа после начала, – когда расчистил последний участок, куда сбросил снег проезжавший мимо городской снегоочиститель, то взобрался к дому по невысокому, но настолько крутому холму, будто я поднимался на колокольню собора Нотр-Дам. Лицо местами было обморожено. Пальцы, часами не выпускавшие лопату, не желали разгибаться. Уши, как мне показалось, отвалились еще часа два назад. Найду их в июне, когда снег растает наконец и из-под него начнет проглядывать трава. Когда я вошел в дом, Пэм стояла в передней, одетая в куртку и лыжную шапочку, и натягивала варежки.

– Наконец-то ты управился, – заметила она небрежно.