Бобби Пайрон - Стая

– Да, милый, – сказала женщина в шляпке, заламывая руки. – Они отвезут тебя в лучшее место, там ты будешь в безопасности…

Гнев поднимался от моих ног к животу, потом к груди, наконец он вырвался из моего рта:

– Ты! – завопил я. – Это все ты виновата!

Я выскочил из-под кровати и остановился перед женщиной в шляпке, сжимая кулаки.

Ее глаза расширились, рот открывался и закрывался, будто слова, которые она не могла произнести, рвались наружу.

Я шагнул к ней.

– Мое место – в стае, с моими псами, – прорычал я.

Больше я никогда не видел женщину в шляпке и ее сына.

Два дня спустя ко мне в палату пришел доктор. Он прослушал мое сердце и легкие. Снял повязку с моей руки и осмотрел шрамы от порезов. Смерил меня долгим взглядом.

В его глазах я увидел так и не заданные вопросы. Доктор протянул руку, точно собираясь притронуться ко мне, но остановился. Руку он сунул в карман своего белого халата. Вздохнув, он кивнул медсестре и вышел из комнаты.

– Ну, значит, все в порядке, – улыбнулась медсестра в шапочке с крыльями. – Завтра тебя выпишут.

Выпишут? Но куда меня отправят? Я хотел спросить ее, но это было не важно. Завтра они выведут меня отсюда, и я смогу сбежать. Я затрясся от волнения. Я улыбнулся. Я пошевелил пальцами ног. «Готовься», – сказал я себе.

Но готовиться было не к чему. На меня надели очень странный халат. Таких халатов я еще не видел. У него были очень-очень длинные рукава. Руки мне свели крест-накрест, так, что я не мог пошевельнуться. Связали мне ноги и усадили в коляску. А потом привезли к фургону. Мне и раньше приходилось видеть такие машины – на них детей увозили в приют.

Меня привязали к сиденью у окна.

– Прощай, малыш, – сказала мне сестра в шапочке с крыльями. Слезы текли по ее лицу.

Сердце у меня бешено стучало. Тошнота поднялась к горлу. Я сглотнул. Фургон выехал на улицы Города. Я прижался лбом к окну и смотрел на Город – на нищих, на беспризорников, на псов, на Воронов, на милиционеров, на мусорные баки и станции метро, на золотые купола. Меня увозили прочь, прочь от всего, что я когда-либо знал.

Мне снятся псы. Снятся их теплые спины – как мы прижимались друг к другу в нашей норе под высокой сосной. Снятся белые зубы, влажные языки. Снятся янтарные глаза. В моих снах псы смотрят на меня. Всегда.

Мне снится, что я бегу, бегу, бегу с моей стаей, бегу по лесной чаще, по березовой роще, бегу мимо огромных вепрей. Мне снится, что мы мчимся по заснеженным улицам, по затянутым в лед рекам. Мне снится, что мы летим.

Кто-то касается моей руки, будит меня. Голос – я слышу этот голос каждое утро.

– Просыпайся, Медвежонок.

Я вижу ее доброе лицо, ее глаза, глаза цвета янтаря – но не совсем. Она включает магнитофон на моем столе. Музыка наполняет комнату.

– Сегодня твой день, – говорит она.

Я сажусь, чешу лоб.

Она выходит, а я обвожу взглядом комнату, в которой я провел последние пять лет. Комната маленькая и ничем, в общем-то, не примечательная. Тут нет окна. Стоит моя кровать, маленький столик, стул, шкаф с одеждой и двумя парами обуви – больше, чем раньше. Но вот стены… Стены покрыты рисунками. И на всех рисунках изображены псы. Крылатые псы, псы на колесе обозрения, псы с порванными ушами, псы цвета луны, псы, сотканные из дыма. Их глаза – они смотрят на меня. Всегда.

Я слышу, как другие мальчишки на этаже вопят и хохочут. Я знаю, что прямо сейчас кто-то плачет за закрытой дверью. Знаю, что когда выйду наружу, почувствую ароматы завтрака, доносящиеся из столовой.

Я надеваю рубашку, тщательно опускаю рукава, чтобы скрыть шрамы на правой руке. Натягиваю джинсы, покосившись на шрам в форме полумесяца на лодыжке. У меня много шрамов. И только она поняла меня.

Когда я попал в школу-интернат на окраине Петербурга, я не был мальчиком. Я был Дикарем. Так они меня называли.

Я прятался под кроватью. Я дрался, кусался, рычал и выл. Я швырял в людей все, что подворачивалось мне под руку, поэтому из моей комнаты вынесли всю мебель, кроме кровати. Я пугал остальных детей, поэтому меня кормили в моей комнате, а не в столовой. Я использовал вилки и даже ложки как оружие, поэтому в итоге мне пришлось есть руками. Меня приходилось накачивать снотворным, чтобы выкупать или постричь. Целыми днями я плакал и раскачивался взад-вперед, сидя под кроватью. Наверное, все махнули на меня рукой. Но потом пришла она .

Однажды дверь в мою комнату открылась – такое случалось по нескольку раз на дню. Я прижался спиной к стене, наблюдая за происходящим из-под кровати. Я зарычал, чтобы все ушли. Я всегда так делал.

Но я увидел не тяжелые ботинки, не кожаные сапоги. Это были туфли, туфли из черной ткани, похожей на гладкую шерстку. По носкам туфлей тянулась цветная вышивка.

Я принюхался. Этот человек не пах сигаретами и вареной капустой, как женщины, которые приходили ко мне в комнату. Он не пах пивом и водкой. Все еще рыча, я принюхался. Пахло лесом и дымом. И еще я почувствовал едва-едва различимый запах собак. Мое сердце дрогнуло.

Она опустилась на колени и заглянула под кровать.

Я зарычал громче.

Она рассмеялась.

Я остолбенел. Когда в последний раз я слышал смех?

Я встревоженно принялся дергать себя за брови и волосы и качаться взад-вперед. Я залаял на нее, чтобы она ушла.

Но она не ушла. Вместо этого она села на пол, скрестив ноги, и сделала кое-что очень странное. Она начала тихонько напевать!

Я прекратил раскачиваться. Прекратил рычать.

Я слушал. Пела она прекрасно.

Я закрыл глаза, представляя себе, как музыка касается моей руки, моего лица, моей груди.

Пение прекратилось. Мои веки взметнулись вверх. Ее лицо, ее глаза – особенно глаза – улыбались.

– Поглядеть только на тебя. Спрятался в темной норке, медвежонок. Вылезай оттуда, Медвежонок.

Ее слова, это имя… Медвежонок. Она словно повернула ключ в замке, и какая-то дверца в моем сознании приоткрылась.

Тогда я перестал быть Дикарем. И вновь сделался мальчиком.

После этого она приходила каждый день. Сказала, что она особый учитель для необычных детей. Сказала, что я самый необычный ребенок, которого она когда-либо видела. Я нахмурился и отвернулся. Но внутренне я улыбался.

Она принесла магнитофон и включала мне музыку. Она прислонялась к стене, закрывала глаза и слушала. Иногда я тоже закрывал глаза. Но в основном я наблюдал за ней.

Она говорила о себе. Сказала, что ее зовут Анисья. Что любит музыку, искусство, книги, собак и прогулки в лесу.

– А ты что любишь, Медвежонок? – спросила она однажды.

Мне очень хотелось сказать ей, что я тоже люблю все это. Очень-очень. Но я боялся говорить и потому отвернулся.

На следующий день она принесла не только кассеты с музыкой, но и белую бумагу с цветными палочками, которые женщина в шляпке называла пастелью.