Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

– Удивительно. Ты всегда казался таким… уверенным.

Марти рассмеялся:

– Уверенным. Нет, не уверенным. Прости, что я трусил. Отец не должен пугаться.

Он протянул руку и с нежностью погладил Теда по щеке. Тед не помнил, когда еще отец прикасался к нему так мягко. Он окаменел всем телом, а нутро у него расплавилось.

– Это нормально, пап. Человечно.

– Отцам не пристала человечность. – Марти уронил руку, глаза сонно закрылись. – Не к сыновьям. Сам однажды поймешь. Прости.

– Все хорошо. Ты поспи, пап. Это погода.

– Я бит [212]. Подремлю.

– Большой день был.

– «Чмок» – это смешно.

– Умора. – Тед закрыл глаза.

Марти уже засыпал.

– Тедди, – сказал он, – у тебя начало получаться. Даже так быстро. Ты бросал лучше. Прости, что не научил тебя, когда ты был маленький. Слышишь?

Тед слышал – и давил в себе всхлипы.

– Ничего, пап.

– Перестань меня так запросто прощать. Если это просто, значит – ненадолго.

– Ладно, пап, я потяну. Не прощаю тебя.

– Да. Ш-ш-ш. Тихо. Пусть все уляжется. Пусть все у тебя в сердце угнездится. Поймешь по весу на сердце. Прости меня, Тед, прости за миллион мелочей. – Тед открыл рот, чтоб простить, но остановился. Марти уснул.

Тед чувствовал, как миллион мелочей гнездится в его сердце, и все же ему сделалось легче. Марти был так неподвижен. Как покойник. На миг Тед испугался, что все кончено. Конец – в самом начале. И тут Марти сделал вдох. А когда захрапел, Тед со своей степенью бакалавра Коламбии рванул метать арахис. Хосе Льядиджи.

Тед добрался на стадион ко второму иннингу и получил взбучку от начальства. Начальство представлял потомок Мартине [213]. Абсолютно никакой власти развращает абсолютно [214]. Все уходило корнями к Стайнбреннеру [215]. Стайнбреннер – отвратительная человеческая сущность с моралью «выигрыш любой ценой»; он напоминал Теду надутого младенца в шлеме волос. Врожденное выражение лица – капризно скомканная гримаса пятилетки, которому недодают конфет. Страна кишела стайбреннерами и их подобиями. Житие победителей. Бедный человек, небезгрешный, честный, нерешительный Гамлет, возделыватель арахиса, алчный сердцем Джимми Картер упускал страну – он, по сути, уже проиграл ее этой тщеславной идее. На дальнем западе, в Голливуде, уже зачали это смазливое чудище, оно уже изготовилось родиться. Стайнбреннера скормили этому раздутому образу – и сам он кормился им, – и Теду казалось, что образ этот в Нью-Йорке день ото дня лишь набирает мощь. Город делался все менее значим культурно, и представление о том, что он состоит из «победителей», занимало психически все больше места – как раковая опухоль. Стайнбреннер был симптомом этого рака – и его причиной. Горжусь, что ньюйоркец. Ньюйоркцам подавай победителя. Правда? Чего это? Что дает этой конкретной географической точке, в отличие от, скажем, Кливленда, право требовать победителя? «Гордость Янки» [216]? Это еще что за херня? Мики Мэнтлу [217]можно было гордиться, что он забивал хоум-ран с бодуна и бухой. Вот это человеческий подвиг, постигаемый, сногсшибательный, ущербный. А вот «быть янки» – или ньюйоркцем, или американцем – не значит ничего. Мундир. Костюм в полосочку. Как Уолл-стрит. Город, стоящий на верху горы [218]. Угождать националистскому духу, что прячется в каждом, – зло, а также чертовски годный бизнес.

У Теда с собой была книга стихов, к седьмому иннингу «Янки» уже уверенно вели, а «Носки» проигрывали, и фанаты принялись уходить, чтобы, как Фил Ризуто, обогнать пробки. Хорошо, что Тед отложил игру из-за непогоды. Солнце висело на позднелетнем небе, будто не желало садиться, будто Ра знал, что совсем скоро осень.

Теду нравилось иногда позволять миру делиться соображениями без спроса – Тед открывал книги на случайных страницах и читал написанное как сообщение себе лично. В старшей школе он шел в библиотеку, закрывал глаза, двигался вслепую вдоль стеллажей, вытягивал руку, вытаскивал книгу наобум и заставлял себя читать ее словно посланье Божье. Ничего ближе к вере в Провидение он никогда не ощущал. Бог книг. Бог, сокрытый в книгах, писанных человеками. Таким манером он узнал про физику субатомных частиц и нейтрино, о чем теперь помнил мало что – наверняка выдохнул из лобных долей вместе с дымом травы. Засело у него в голове одно: нейтрино не имеют массы и заряда, а значит, их нельзя увидеть, можно лишь засечь последствия случавшихся на лету взаимодействий с другими частицами, когда нейтрино в них врезаются и меняют их поведение. По сути, нейтрино – настоящие призраки.

Тед себя чувствовал противоположностью нейтрино: его видно, однако последствий от его существования никаких. Он не изменял поведения ни у каких частиц. Теду нравилось, что наука временами помогает ему узнать и возненавидеть себя еще тщательнее.

Но хер с ней, с наукой, подумал он, в ней нет ничего, кроме истины. А в поэзии есть и истина, и ложь, а значит, поэзия подлиннее науки, полнее. Тед ткнул пальцем в страницу. Стихотворение, предписанное ему лично. Эмиль Броннэр:

Гуляя однажды по пуританскому городу, станем искать…

За темным фонтаном жизни, где спит дитя.

Там горькие ключи блеклых иллюзий усохнут.

И в этот день, не растеряв любви, без жалоб, снова заживем [219].

Эх, если бы, подумал он, если бы. Не растеряв любви, без жалоб, снова заживем. Кто-то заорал:

– Сеньор Какауэте! [220]

Когда Тед оказался дома, было уже темно. По пути набрал еды в «Нефритовой горе», выложил контейнеры на кухонный стол и прикурил косяк. Глубоко вдохнул, выдыхал долго, медленно.

– Ты дома. Я волновался. – От внезапного появления Марти Тед вздрогнул.

– Иисусе, пап, ты чего не спишь? Напугал до усрачки.

– Видишь, трава делает из тебя параноика.

– Я не параноик, это ты на меня прыгнул как черт из табакерки.

– Я спал весь день. Теперь не могу.

Марти подошел к столу, глянул на китайскую еду:

– Аппетита что-то никакого последнее время.

– От этой дряни будет у тебя аппетит.

– Нет, я слыхал, она приводит к чему потяжелее. Это дверной наркотик.

– Стартовый.

– Не хочу я стать наркоманом и проебать свое будущее. Не знаю, выдержат ли легкие. Мариана взбесится.

– Поглядим. Подь сюда. Давай паровозом. Иди, иди. Открывай рот. Я выдохну, а ты вдыхай.

Тед сунул самокрутку подожженным концом себе в рот и поманил Марти наклониться. Прижавшись губами к отцовым, Тед мощно вдул дым Марти в рот. Марти держал его по-чемпионски. Насколько Тед помнил, это был их с отцом первый поцелуй.

Восемь контейнеров китайской жратвы они умяли за двадцать минут. Марти столько не съел за последние несколько месяцев. Добив последний «му гу гай пан», Марти срыгнул и спросил: