Алекс Капю - Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу

Тем не менее аплодировали долго и искренне. После торжественной церемонии приглашенные гости отправились на банкет на террасе виллы «Ариадна», а под вечер вернулись в гавань, где ждал пароход до Афин. Прощание было сердечным, но лицемерным; при всем почтении к Артуру Эвансу, который целиком отдал Кноссу свою энергию и свое личное состояние, археологическое общество Крита все же было радо навсегда отделаться от старика, который только мешал своим преемникам и заслонял солнце. И когда пассажиры поднялись на борт и матросы отдали швартовы, Эмиль Жильерон уже знал, что и его время на Крите истекло.

Пароход вышел из гавани, а когда прощальные взмахи рук и приветственные возгласы остались позади, попутчики собрались на чай в маленьком салоне.

Помните наше первое плавание сюда лет тридцать назад? – спросил Артур Эванс. Вы тогда рисовали на скатерти.

Мне было пятнадцать, виновато сказал Жильерон. Отец не одну неделю потешался надо мной из-за этого.

Ах, ваш отец, сказал Эванс. Как долго его уже нет с нами?

Одиннадцать лет, ответил Эмиль. Он умер за четыре дня до четырехлетия моего сына.

Значит, малышу Альфреду теперь уже пятнадцать, верно? Он унаследовал ваш талант, рисует на скатерти?

Чего не знаю, того не знаю, коротко ответил Эмиль.

Немного погодя Эванс откашлялся и огляделся по сторонам, будто что-то искал.

Скажите, Жильерон, не на этом ли самом пароходе мы плыли на Крит тридцать лет назад? Не за этим ли самым столом вы рисовали на скатерти?

Увы, нет, сэр. Мне случайно известно, что тот пароход много лет назад отправили на слом.

Вы уверены?

Вполне.

Как жаль, сказал Эванс и провел обеими руками по кромке стола, словно поглаживая судно. Я бы поклялся… Он огляделся, смущенно и растерянно.

Жильерон сочувствовал старику.

Пароход, конечно, другой, сказал он, но я совершенно с вами согласен. Тот пароход был очень похож на этот.

Правда?

Поразительное сходство. Как две капли воды.

Верно? Артур Эванс довольно кивнул. Суда вообще все выглядят очень похоже, вам не кажется?

Вы совершенно правы, кивнул Жильерон, глядя на серое море. Судно оно и есть судно, ни убавить, ни прибавить.

Разговор иссяк, Артур Эванс, удивленно вскинув брови, разглядывал скатерть, а Эмиль Жильерон досадовал, что сочувствует ему.

День выдался утомительный, и они рано легли спать. На другой день в пирейском порту они попрощались, пожали друг другу руки, обещали вскоре увидеться, и все-таки оба знали, что в этой жизни больше не встретятся. Вполне возможно, что по дороге из Пирея в Афины Эмиль Жильерон всплакнул, так как попрощался не только с Артуром Эвансом и его эпохой, но и с эпохой своего отца да, пожалуй, и со своей собственной.

Ведь в тот день он впервые за тридцать лет вернулся с Крита без единого профессионального успеха, без единого заказа, договора и приглашения. Это не случайность и не останется исключением, тут Жильерон не строил себе иллюзий. В этот торжественный день молодые буквоеды с невысказанной бранью выпихнули на пенсию не только Артура Эванса, но и его. Все правильно, таков ход вещей, Эмиль Жильерон не испытывал горечи, он не считал себя побежденным, а буквоедов – победителями; просто состоялась пересменка. Пусть теперь молодые люди покажут, чего стоит их безапелляционная наука.

Артур Эванс и Эмиль Жильерон как-никак воссоздали дворец царя Миноса – а что могут предъявить буквоеды? Несколько научно достоверных куч камней. Одна сиротливо лежала на окраине городка Палекастро, другая – за пляжем Като-Закрос, кое-что нашли в Фесте итальянцы, а в Малии французы раскопали кучу камней, и все это было тщательно обмеряно, заархивировано и каталогизировано. Но кому эти развалины хоть что-нибудь расскажут? Хоть крошечную историю? И кто захочет посмотреть на них, после того как увидел роскошный кносский дворец?

Артур Эванс и Эмиль Жильерон были творцами кносского дворца, этого уже не изменить, так останется и через сто лет, когда молодые пуристы, педанты и бухгалтеры от археологии давно сгниют в своих могилах и канут в забвение, бок о бок с музейными кураторами, министерскими чиновниками и прочими худосочными, бесстрастными крохоборами, формалистами и трутнями, которые в жизни ничем не увлекались, пыжились за государственный счет и никогда не потратили ни драхмы из собственного кармана ни на что, кроме собственного брюха. Даже через сто лет – в этом Эмиль Жильерон был уверен – коллективная память человечества будет вспоминать древний Крит таким, каким его создали он и Артур Эванс: с тронными залами, и наружными лестницами, и терракотово-красными колоннами, сужающимися книзу, и красотками со складными стульчиками, со сборщиками шафрана и жрицами со змеями.

За десятилетия работы он создал целостное творение, которое независимо от его исторической достоверности заслужило место в крупнейших музеях мира. Конечно, Эмиль Жильерон прекрасно понимал, что за труд своей жизни не удостоится звания почетного доктора, не станет ни рыцарем, ни почетным гражданином, напротив, должен радоваться, что не кончит свои дни за решеткой как фальсификатор или мошенник. Но если мир и не умел оценить его художественные достижения, он, что ни говори, вправе назвать себя величайшим мистификатором всех времен, ведь он не просто скопировал несколько фрагментов живописи, фигурок слоновой кости или денежных купюр, а ни больше ни меньше как придумал портрет древнейшей в Европе высокоразвитой культуры – со всем ее легким оптимизмом и приверженностью к стилям модерн и ар-деко.

И хотя Эмиль Жильерон до сих пор не осуществил главную цель отцовской юности, не построил домик на Женевском озере, он все же мог быть доволен собой, ему не требовалось ничего больше доказывать, признание молодых буквоедов не имело для него значения.

Неприятно только, что ему пока не восемьдесят пять и придется еще долго зарабатывать деньги. В Афинах обстоятельства складывались для него не лучше, чем на Крите, крупные музеи и институты ничего больше у него не покупали. Годом раньше он последний раз взял верх над молодыми археологами и устроил в Государственном музее древностей целый зал минойских древностей собственного производства. Но и это уже в прошлом, новых заказов не ожидалось.

Дорогу из Пирея в Афины залили гудроном, вдобавок провели трамвайную линию. Плотная вереница автомобилей катила по мостовой, конных повозок и осликов почти не видно. Уже несколько лет в городе кишмя кишели машины, летом на улицах не продохнешь от густых туч выхлопных газов. Большинство трамвайных кондукторов говорили по-французски, многие официанты – по-немецки. Дом семейства Жильерон располагался уже не на козьем пастбище, а среди шумного, быстро растущего города.