Алекс Капю - Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу

За полвека отец и сын Жильероны прошли все этапы исторического развития археологии. Вместе со Шлиманом бродили по берегам Эгейского моря как охотники за древностями и собиратели, потом вместе с Эвансом обосновались в Кноссе как земледельцы. Когда пахотной земли стало мало, переключились на специализированное художественное ремесло для платежеспособной элиты, а когда этот маленький феодальный рынок рухнул, расширили круг покупателей, создали мануфактуру и снизили розничные цены. Последний шаг к индустриализации они сделали, когда начали массовое производство копий на заводе в Южной Германии.

Методом гальванопластики Вюртембергский метизный завод в Гайслингене выпускал по Жильероновым моделям минойские бычьи головы и микенские кубки из золота и серебра, в любых желаемых количествах, а кроме того, всевозможные вазы, масляные светильники и бокалы, мечи и кинжалы, монеты и посмертные маски, а также золотые перстни вроде перстня царя Миноса, который привел Артура Эванса к храмовой гробнице. Богато иллюстрированный каталог насчитывал сто сорок четыре артикула, заказы адресовать Эмилю Жильерону, улица Скоуфа, 43, Афины. Во введении мюнхенский профессор Пауль Фольтерс писал, что артефакты не оставлены в погнутом, расплющенном и разбитом состоянии, а возвращены в исходную форму.

Минойские артефакты из Гайслингена обеспечивали Эмилю Жильерону средства к существованию, стоили они недорого и продавались хорошо. Но постепенно спрос упал, рынок, казалось, насытился. К тому же Вюртембергский завод получал все больше заказов от вермахта и теперь редко находил время для факультативных заказов Жильерона.

Чтобы и этот источник доходов не иссяк, Эмилю приходилось постоянно обновлять ассортимент. Дважды в год – большей частью осенью и весной – он ездил в Гайслинген, отвозил новые артефакты и давал инструкции по их воспроизведению. Каждый раз он задерживался на заводе по нескольку дней, следил за изготовлением литейных форм и оценивал первые копии, после чего опять возвращался в Афины.

Поездки морем и по железной дороге год от года становились все обременительнее, он искал возможности отделаться от этой обузы. Когда-нибудь разъезжать будет его сын Альфред, но до его совершеннолетия оставалось еще несколько лет.

Утром 2 сентября 1939 года, собираясь в обычный осенний вояж, Эмиль Жильерон прочитал за завтраком в газете, что между Германией и Польшей грянула война. Он отставил чашку, позвонил в «Триестинский Ллойд» и отложил поездку в Триест на четыре недели. К тому времени, как писали в газете, война закончится, Польша не продержится и двух недель.

Прошел месяц, вновь предстоял отъезд. Накануне вечером, сидя с женой Эрнестой на террасе дома, он ужинал каракатицей под соусом из красного вина. Вечер был по-летнему теплый, на юге пламенел Акрополь, обок всходила луна. После кофе Эрнеста поставила лампу рядом с мольбертом и продолжила работу над очередным пейзажем, представлявшим Акрополь при полной луне; при восходящей луне она набрасывала тени, чтобы решить, какой ракурс самый эффектный.

Эмиль Жильерон, потягивая арманьяк, смотрел, как она работает. Они состояли в браке уже двадцать лет, и двадцать один год он наблюдал за ее работой. Он ценил ее картины, потому что технически они отличались высоким качеством, хотя были слишком аккуратны и лишены художнической дерзости. По-своему трагично, что Эрнестины виды Акрополя были чересчур хороши, чтобы продавать их туристам, и чересчур незначительны, чтобы привлечь интерес галеристов и коллекционеров. Любой пачкун, любой дилетант, любой гений имел своих покупателей на ненасытном афинском художественном рынке, и только работы Эрнесты не продавались, сотнями громоздясь в жильероновском доме. Лишь раз в несколько месяцев какая-нибудь одна уходила в широкий мир, чтобы долгой гостьей пылиться в салоне у друзей или знакомых.

Луна, как всегда, на удивление быстро отделилась от горизонта. Когда она стояла близко к зениту и Акрополь уже почти не отбрасывал теней, Эрнеста убрала кисти и краски и ушла к себе. Эмиль налил себе последнюю рюмку арманьяка, чемодан он уже собрал. На сей раз ехать придется, хотя война пока не кончилась; складские запасы подходили к концу.

Эмиль страшился поездки. Таможенный контроль будет еще утомительнее обычного, переезды по железной дороге – еще длительнее, а сроки прибытия – еще неопределеннее. В таких обстоятельствах не стоит везти в багаже приметные объекты вроде боевого топора Менелая или двуручного меча Тесея. На сей раз он захватит в Германию только минойские золотые перстни и микенские монеты, а все прочее оставит дома.

Когда бутылка опустела, он вошел в дом, вымыл лицо и руки, разделся и завел будильник на половину седьмого. Было чуть за полночь, только-только настало 30 сентября 1939 года. Он тихонько лег в постель рядом с женой и по обыкновению быстро уснул. За пятьдесят четыре года его жизни не было, пожалуй, такой ночи, когда бы он не заснул легко и быстро.

Два часа спустя его жена проснулась, оттого что он перестал похрапывать. Она тронула его за плечо, а он уже остыл.

Конечно, Лаура д’Ориано часто думала о том, что обязана вернуться в Боттигхофен к дочерям и Эмилю Фраунхольцу. Особенно за прилавком во второй половине дня, когда покупателей в магазине было немного и часы меж дамскими и мужскими шляпами тянулись бесконечно, у нее порой закрадывалось чувство, будто она просыпается от глубокого сна и необъяснимым образом находится не в то время и не на том месте, среди чужих людей, с которыми не имеет ничего общего. Иной раз она готова была сунуть под мышку сумку и пальто и, не прощаясь, уйти прочь, но никогда этого не делала, так как не знала, куда уйти и к кому.

Одно она знала твердо: от ее возвращения в Боттигхофен никто не выиграет – ни дочери, которые под присмотром бабушки подрастают у просторного Боденского озера и станут пухленькими, добродушными и прилежными тургаускими девушками-крестьянками; ни муж, который тем быстрее преодолеет ревность и боль разлуки, чем меньше будет видеть Лауру; ни она сама, ведь ей никогда не хватит духу прозябать тургауской хозяйкой в деревянных башмаках, среди яблонь и бельевых веревок.

И еще одно ей стало ясно: Боттигхофен она бросила не потому, что хотела петь, а совсем наоборот – хотела петь, чтобы держаться подальше от таких мест, как Боттигхофен. Ни к какой великой цели Лаура в своей жизни не стремилась, нет, она просто всегда знала, чего не хочет. Ей не хотелось быть послушным ребенком и очаровательным подростком, не хотелось быть желанной невестой и верной женой, осмотрительной домохозяйкой и заботливой матерью – только поэтому она садилась на вагонную лесенку и пела.