Кристин Ханна - Соловей

Краем глаза она заметила, что другой офицер волочет за собой Мишлин.

Изабель могла думать только о том, чтобы не потерять башмаки.

Эсэсовец выкрикнул знакомое слово.

Их отправляют в другой лагерь.

Бессильная ярость охватила ее. Марш до другого лагеря ей не пережить.

– Нет, – пробормотала Изабель. Она теперь постоянно говорила с собой. Когда случалось что-то очередное из ужасного, она бормотала себе под нос. В туалете, сидя над очком в окружении больных дизентерией, стараясь не смотреть на других женщин, пристроившихся рядом и напротив, сдерживая рвоту от смрада и вида испражнений, она вела беседы сама с собой. Рассказывала истории о будущем, делилась воспоминаниями о прошлом.

Затем наступила пора отдельных слов, иногда без всякого смысла – просто чтобы напомнить себе, что она человек.

Изабель споткнулась и упала лицом в грязный снег.

– Встать! Марш!

Изабель не могла пошевелиться, но если она не встанет, ее ждет хлыст.

– Вставай! – крикнула Мишлин.

– Не могу.

– Можешь. Вставай!

Подруга помогла ей подняться.

Они заняли место в строю отобранных узниц и потащились вперед, вдоль кирпичной стены, под взглядами охранников на сторожевой вышке.

Идти пришлось два дня. Тридцать пять миль. Ночь провели на мерзлой земле, прижавшись друг к другу, уверенные, что не доживут до рассвета. Но их разбудили и погнали дальше.

Сколько умерло по дороге? Изабель хотела запомнить их имена, но от голода, холода и усталости сознание отказывало.

И вот они на железнодорожной станции, где их уже ждали вагоны, пахнущие смертью и экскрементами. В выцветшее белесое небо валил густой черный дым. Голые мертвые деревья. Ни птичьих криков, ни шороха, ни треска ветки под ногами. Тишина.

Изабель упала на жалкую горку соломы у стены вагона и скорчилась, сжавшись в комок. Сбитые колени подтянула к груди, обхватила руками в попытке сохранить хоть толику тепла.

Боль раздирала грудь. Ее скрутил приступ кашля.

– Вот ты где, – раздался в темноте голос Мишлин. Подруга опустилась рядом.

Изабель облегченно выдохнула и тут же закашлялась вновь. Прижав руку ко рту, почувствовала, как на ладонь брызнуло теплое. Кровь. Уже несколько недель она кашляла кровью.

Мишлин тронула ее лоб:

– Да ты вся горишь.

Двери вагона задвинулись, поезд дернулся. Вагон качало и мотало из стороны в сторону. Женщины сбились в кучку. По крайней мере, на морозе моча замерзнет в бочке и не будет расплескиваться.

Изабель прижалась к подруге и прикрыла глаза.

Издалека донесся пронзительный визг. Бомба. Поезд со скрежетом затормозил, и где-то совсем рядом ухнул взрыв. Вагон содрогнулся. Запах гари окутал все. Следующая бомба может попасть прямо в вагон, и тогда все закончится.

Четыре дня спустя поезд остановился в последний раз. Двери открылись. Снежно-белая равнина, чистоту которой нарушали только черные мундиры эсэсовцев.

Изабель села и с удивлением обнаружила, что не чувствует холода. Напротив, она вся взмокла.

Многие из подруг умерли за минувшие ночи, но сил на горе не было. Как и времени – помолиться, попрощаться. Немцы уже торопили:

– Schnell! Schnell!

Изабель растолкала Мишлин.

– Возьми меня за руку, – попросила она подругу.

Держась за руки, женщины встали. Изабель переступила через мертвое тело, с которого уже успели стянуть ботинки.

На другой стороне платформы заключенные копошились, строясь в шеренгу. Женщина перед Изабель споткнулась и упала.

Эсэсовец не раздумывая выстрелил ей в голову.

Изабель не упала. Не остановилась. Пошатываясь, она брела через снежную равнину. Впереди показалась лагерная ограда.

– Schnell!

Они прошли в ворота. Худые, точно скелеты, мужчины и женщины в полосатых робах смотрели на них из-за колючей проволоки.

– Жюльет!

Она услышала, но не поняла, что зовут ее.

И вдруг вспомнила.

Это она – Жюльет. А до того была Изабель. И Соловей – это тоже она. А сейчас – A5491.

Она обернулась.

Кто-то махал ей рукой. Женщина. Серая кожа, крючковатый, острый нос, запавшие глаза.

Глаза.

Изабель узнала этот взгляд.

Анук.

Изабель похромала к забору.

Их пальцы встретились сквозь металлическую сетку ограды.

– Анук… – Голос сорвался. Изабель зашлась в судорожном кашле.

В глазах Анук – невыносимая тоска. Взгляд подруги упал на здание с трубой, из которой валил черный дым.

– Они убивают нас, чтобы спрятать следы.

– Анри? Поль?.. Гаэтон?

– Всех арестовали, Жюльет. Анри повесили на площади. Остальных… – Она пожала плечами.

Изабель услышала крик эсэсовца. Отошла от забора. Ей так хотелось сказать Анук что-нибудь настоящее , важное, но кашель снова согнул пополам.

Она увидела, как губы подруги произнесли беззвучное «прощай», и не смогла ответить.

Она так устала прощаться.

Даже в солнечный мартовский день, когда небо слепило синевой, квартира на авеню де Ла Бурдонне напоминала мавзолей. Толстый слой пыли повсюду. Вианна подошла к окну и сорвала светомаскировку, впервые за долгие годы впуская в комнату солнечный свет.

Здесь давно никого не было. Наверное, с того дня, как папа ушел спасать Изабель.

Картины по-прежнему на стенах, да и мебель почти вся на месте – только кое-что пущено на дрова, обломки свалены в углу. На обеденном столе пустая тарелка, ложка. На каминной полке – стопка книжек, папины стихи.

– Похоже, ее здесь не было. Надо спросить в отеле «Лютеция».

Вианна понимала, что хорошо бы собрать фамильные ценности, остатки прежней жизни. Но не сейчас. Потом. Когда-нибудь.

Втроем, с Софи и Антуаном, они вышли на улицу. В самом воздухе было разлито освобождение. Парижане, точно кроты, щурясь, выбирались на солнечный свет после нескольких лет тьмы. Но очереди за продуктами никуда не делись, и карточки не отменили. Война, может, и завершается, и немцы отступают на всех фронтах, но она еще не окончена.

Они направились в отель «Лютеция», бывшую штаб-квартиру абвера в годы оккупации, где нынче расположился центр регистрации возвращающихся из концлагерей.

Вианна стояла в центре роскошного вестибюля, полного людей, и сердце ее ныло. Подумалось вдруг – хорошо, что она оставила Даниэля под присмотром матушки Мари-Терезы. Люди были все тощие, изможденные, многие лысые, с пустыми глазами, в лохмотьях. Ходячие мертвецы. Среди них сновали врачи, сотрудники Красного Креста и журналисты.

Вианну дернул за рукав какой-то человек, сунул в лицо черно-белую фотографию:

– Вы ее не видели? Последнее, что мы знаем, – ее отправили в Аушвиц.

На снимке улыбающаяся миловидная девчушка лет пятнадцати стоит рядом с велосипедом.

– Нет, – пробормотала Вианна. – Простите, нет.