Кристин Ханна - Соловей

– Убегаю из дома, – сообщаю я девушке, сидящей рядом.

У нее волосы цвета сахарной ваты и татуировок больше, чем у среднестатистического байкера, но она одинока, как и я, в этом огромном шумном аэропорту. Ее зовут, как я выяснила, Фелиция. За последние пару часов – с тех пор как объявили, что наш рейс задерживается, – мы успели подружиться. Наша встреча произошла очень естественно. Она увидела, как я без удовольствия ем отвратительные френч-фрайз, которые так любят американцы, а я заметила, что она смотрит на меня голодными глазами. Естественно, я подозвала ее и предложила купить ей поесть. Мать, она навсегда мать.

– А может, наоборот, возвращаюсь домой, впервые за много лет. Иногда не поймешь.

– А я вот точно убегаю, – говорит она, прихлебывая из чудовищных размеров стакана газировку, которую я ей купила. – Если Париж окажется недостаточно далеко, отправлюсь в Антарктиду.

Несмотря на все железки у нее на лице и вызывающие татуировки, мы в чем-то похожи. Родственные души. Две беглянки.

– Я больна, – произношу я, к своему собственному удивлению.

– Типа как лишай? У моей тетушки такое было, жуткая пакость.

– Нет, типа как рак.

– Ух ты! (Хлюп, хлюп.) А зачем вы летите в Париж? Вам же, наверное, надо химиотерапию, уколы какие-то?

Начинаю отвечать (нет, никакого лечения, мне уже хватит), а потом вдруг задумываюсь по-настоящему. Зачем вы летите в Париж? И я замолкаю.

– Я понимаю. Вы умираете. – Она так трясет стакан, что внутри гремит ледяное крошево. – Потеряли надежду и все такое.

– Какого черта?

Я так погрузилась в свои мысли – в неожиданную ясность ее слов вы умираете, – что не заметила, как к нам подошел Жюльен. На сыне темно-синяя спортивная куртка, которую я подарила ему на Рождество, и модные вытертые джинсы. Волосы взъерошены, на плече небольшая черная кожаная сумка. Выглядит он недовольным.

– Париж, мам?

– Через пять минут начинается посадка на рейс Air France 605 до Парижа.

– Это наш, – сообщает Фелиция.

Я знаю, о чем думает мой сын. Когда он был маленьким, он часто просил меня свозить его в Париж, хотел увидеть места, про которые я ему рассказывала на ночь; пройтись вечером по набережной Сены, купить сувениры на площади Вогезов, посидеть в саду Тюильри, поесть пирожных макаро-ни Laduree. И я каждый раз отвечала отказом, объясняя просто: я теперь американка, мое место здесь.

– В первую очередь на посадку приглашаются пассажиры с детьми младше двух лет, а также те, кому требуется больше времени для прохода в самолет, и пассажиры первого класса…

Я встаю, вытягиваю раздвижную ручку чемодана:

– Мой рейс.

Жюльен стоит прямо передо мной, не давая пройти:

– Ты ни с того ни с сего летишь в Париж, одна?

– Ну да. Какого черта, живем один раз и так далее. – Я натянуто улыбаюсь. Я обидела его, хотя и невольно.

– Это из-за того приглашения. И той правды, которой ты мне не сказала.

Зачем я вообще о ней брякнула?

– Не будь таким драматичным, – я взмахиваю морщинистой рукой, – ничего такого. А теперь брысь. Я позвоню…

– А вот и нет. Я лечу с тобой.

В этот момент в нем каждый разглядит врача – человека, который привык видеть кровь, кости, раны и спокойно лечить, исправлять то, что сломалось.

Фелиция забрасывает на плечо свой камуфляжной раскраски рюкзак и швыряет пустой стакан в урну – издалека, как баскетбольный мяч, так что он проваливается куда-то в глубину, отскочив сначала от бортика.

– Вот и убежала, растяпа.

Не знаю, какое чувство сильнее – облегчение или разочарование.

– Сидишь рядом?

– Учитывая, что билеты пришлось брать в последнюю минуту, нет.

Я беру чемодан и иду к симпатичной девушке в белоголубой форме. Она забирает мой посадочный талон, желает счастливого полета.

В посадочном рукаве меня неожиданно одолевает клаустрофобия. Дышать тяжело. Колесики чемодана не желают перекатываться через порожек.

– Давай помогу, мам. – Жюльен легко поднимает мой чемодан. Звук его голоса напоминает мне, что я все-таки мать, а матери не позволяется расклеиваться на глазах у детей, даже если дети уже взрослые, а матери очень страшно.

Стюардесса бросает на меня взгляд, и на ее лице появляется вежливое участливое выражение «вот старушка, которой надо помочь». Учитывая, где я теперь живу, – как будто в старой обувной коробке, набитой использованными ватными палочками, в которые превращаются старики, – это выражение мне знакомо. Обычно оно раздражает, заставляет расправлять плечи и отталкивать молодежь в сторону, ибо, что бы они себе ни воображали, я и сама прекрасно справлюсь, но сейчас я устала и немного напугана и помощь мне совсем не помешает. Так что я позволяю ей помочь мне добраться до сиденья у окошка во втором ряду. Разорилась на билет первого класса. А что такого? Особых причин экономить деньги у меня теперь нет.

– Спасибо, – благодарю я стюардессу и устраиваюсь в кресле.

Следующим в самолет заходит мой сын. Когда он улыбается стюардессе, она тихонько вздыхает. Ну конечно, женщины начали вздыхать по Жюльену, когда у него еще голос не сломался.

– Вы вместе? – спрашивает она. Он только что еще немного вырос в ее глазах – а как же, такой заботливый сын.

– Да, но соседние места взять не получилось. Я на три ряда дальше. – Он протягивает ей посадочный талон, одаривая одной из своих неотразимых улыбок, и засовывает мой чемодан и свою сумку на багажную полку.

– Ну, с этим мы что-нибудь придумаем, – обещает стюардесса.

Я смотрю в окно, ожидая увидеть бетон взлетной полосы и суетящихся рабочих в оранжевых жилетках, но вижу только свое отражение.

– Огромное спасибо. – Жюльен усаживается рядом со мной и пристегивается.

Самолет уже полон, а симпатичная стюардесса предложила нам шампанского.

– Итак, – после долгого молчания начинает сын. – Приглашение.

– Приглашение, – вздыхаю я. Да, с него все началось. Или им закончилось, это как посмотреть. – Встреча. В Париже.

– Не понимаю.

– И не надо.

Он берет меня за руку. Крепко, но не слишком – успокаивает.

В его лице я вижу всю свою жизнь. Ребенок, родившийся, когда я уже сдалась… красота, которая меня давно покинула. В его глазах – моя жизнь.

– Я понимаю, что ты хочешь мне что-то рассказать, но тебе тяжело. Начни с начала.

Я не могу не улыбнуться. Мой сын такой американец. Он думает, что жизнь можно просто рассказать, от начала до конца. Не понимает, что иногда, пожертвовав чем-то, забыть об этом уже нельзя. А откуда ему знать? Я сама его от этого оберегала.

И все же я в самолете, лечу домой, и у меня есть возможность изменить свой выбор – отказаться от решения, принятого, когда боль была еще свежа, а будущее, вырастающее из прошлого, в котором нет места лжи, казалось невозможным.