Линдси Фэй - Тайна семи

Еще глупее было бы мучительно размышлять на тему возможных твоих ответов, поскольку я знаю, как много времени отнимает у тебя ежедневная работа, более того – я научилась довольно точно предсказывать твои мысли и поступки, даже когда тебя нет поблизости. При одной только мысли о том, что я отправила тебе этот туманный, путаный набросок моей здешней жизни, вижу, как ты читаешь его и недоуменно морщишь лоб, и одна бровь наползает на другую. Понимаю, как все это отвлекает тебя – все равно что прикоснуться по рассеянности на миг рукой к кипящему чайнику – поначалу вполне переносимо, зато потом… О, это потом!.. Скажу тебе даже больше: когда недавно перечитала свои собственные слова, долго не могла понять, кто же их написал. Ни малейшего даже приблизительного представления. Любая могла написать тебе это письмо. Надеюсь, она хорошо к тебе относится.

Почти уверена, что забыла поблагодарить тебя. Так вот, спасибо. Если б не ты, я бы здесь не оказалась; ты помог мне во многих отношениях, и это при том, что сам не хотел, чтобы я уезжала. Сказать, что ты был просто добр ко мне, – нет, этого недостаточно, слишком мелкие и ничтожные словечки для описания чего-то грандиозного, к примеру, изгиба горизонта, так что не стоит. Но все равно благодарю.

Если какие-то мои мысли покажутся тебе слишком мрачными, пожалуйста, постарайся не придавать им значения. Наступит день, и я перестану видеть знак смертности, эту Каинову печать, выжженную, как клеймо, на лбу каждого встречного незнакомца; наступит день – и тик-так, тик-так, эти звуки, отмеряющие, сколько мне осталось на этом свете, станут тихими, почти неслышными, молю Господа об этом. В данный момент сердце у меня бьется часто-часто, но попытаюсь приглушить его. Обещаю. Напишу еще несколько слов. Разумных. Нарисую более четкую карту своих мыслей. Постараюсь. Утоплю это тиканье в море чернил. А вчера я спасла маленького мальчика от смерти, у него была пневмония в очень тяжелой форме, так чего еще можно желать? Кроме хорошей работы и бумаги для письма? Недавно я пришла к заключению, что все мои благотворительные деяния в Нью-Йорке были продиктованы по большей части стремлением избавиться от присутствия отца – его дома, его дыхания, его глаз, его «всего», – а вовсе не стремлением помочь страждущим. Но есть и худшие пути к отступлению, разве не так? Смерть должна иметь какой-то смысл, как и жизнь. Моя имеет. И неважно, как громко тикают эти часики.

Я также должна извиниться перед тобой. Ни с кем, кроме как рядом с тобой, я не чувствовала себя хотя бы наполовину такой красивой и загадочной. И подозреваю, что тебя постоянно и неумолимо тянуло к неизведанному – а все потому, что ты никогда не променял бы надежду на действие, и потому ты всегда заинтригован. Я бы могла разрушить этот твой замок, ворваться в него, как армия варваров, и сровнять его с землей. Но не стану, никогда. Если уж быть до конца честной, считаю: ты тут же утратил бы ко мне всякое расположение, стоило тебе понять меня по-настоящему. Прояви я хоть чуточку храбрости или самоотверженности, то разбила бы эту свою статую, снесла бы ее с пьедестала, стерла бы Мерси в безликую пыль и стала бы ею. Пожалуйста, прости меня за то, что я бесконечно полирую эту статуэтку, стараюсь выставить ее в лучшем свете – она всего лишь иллюзия, зато временами делает мою жизнь куда более сносной. Но бывают времена, когда она приводит меня просто в ярость. И, пожалуйста, разбей ее, разорви на мелкие кусочки. Допустим, ты этого еще не сделал. Она – страшно неудобное и малоприятное создание, некая засохшая и растрескавшаяся окаменелость.

Сегодня слова приходят с трудом. Теперь такое бывает почти каждый день. Надеюсь, ты понимаешь, о чем это я. Не хочу, чтобы ты, распахнув окно, увидел на подоконнике глубоко въевшуюся грязь. Но теперь, когда я уже не такая, как прежде, возможно ты захочешь узнать что-то новое, возможно, эта девушка понравится тебе, и ты захочешь написать ей в Лондон? Ведь она до сих пор помнит себя, прежнюю. Если нет, не обижусь, ты и без того сделал для меня слишком много, больше, чем сам осознаешь.

Если этот переход сейчас для тебя невозможен, скажи, чтобы я остановилась. Помню всякую ерунду о письмах в бутылках, о письмах, которые сжигают непрочитанными, но я храбрая – и это смогу перенести, хотя бы какое-то время.

Искренне твоя,

Не знаю, долго ли я смотрел на это письмо. Сколько ударов этот крайне неудобный орган в груди произвел, колотясь о реберную клетку, тоже не представляю. Сидел, точно околдованный. Потом перечитал письмо снова, и понял нечто такое, от чего вдруг в груди появилось болезненное ощущение пустоты.

Мерси не просто пребывает в унынии. Все прежние ее письма были другими, слова наполнены страстью, пусть сквозь них проглядывали заумный и пестрый хаос, ярость, пусть за улыбкой виделся оскал зубов, но они были выстроены четко. И разумны. Для нее они были все равно что дети – она помнила наизусть и читала сонеты, написанные ею еще в двенадцатилетнем возрасте. Мысль о том, что она смотрит на то, что написала, и не узнает, не понимает, была сродни мысли о том, что Бог по ошибке принял человека за змею. И я исключал возможность того, что она просто устала в обоих случаях, когда писала…

Мерси больна.

Я механически потянулся за чаем. Чай не помог. Я чувствовал себя так, словно какой-то мясник отдирает мои мышцы от костей.

– Плохие новости, – тихо заметила миссис Боэм.

– Хуже не бывает, – глухо ответил я.

– А что в коробке? Она от вашего брата.

– Наверное, мне это ни к чему.

– Вот как? А он мне всегда нравился, ваш брат.

– Он нравится абсолютно всем. Даже время от времени мне самому. Да вы вскройте посылку, если вам того хочется.

Она вскрыла, с энтузиазмом, больше подходящим шестилетнему ребенку, вскрывающему коробки и пакеты с подарками рождественским утром. И когда развязала все веревочки, сорвала оберточную бумагу и заглянула в коробку, морщинки озабоченности исчезли, а лицо так и просветлело от восторга.

– Krásný! [33] Красивый! (чеш.) – воскликнула она. Очевидно, вмиг забыла немецкий язык, и богемское происхождение восторжествовало.

Тут и я не сдержался и тоже заглянул в коробку.

Миссис Боэм гладила пальцем стопку аккуратно сложенной подержанной одежды. Да, она была не новая, но явно фабричного производства – и ткани, и швы просто безупречны. О том, что кто-то прежде носил ее, можно было догадаться лишь по немного обтрепанной петле для пуговицы и складке здесь и там. В коробке лежала белая рубашка, ткань нежная и мягкая, как гусиный пух. Двубортный жилет из бархата с сапфировым оттенком. Прекрасно скроенные шерстяные брюки. Шелковый алый галстук. И, наконец, сюртук цвета голубиного крыла, с самыми длинными и эффектно развевающимися фалдами сзади.