Ингрид Нолль - Головы моих возлюбленных

Замужество отнюдь не превратило меня в довольную жизнью супругу и мать. Нам с Йонасом недоставало самого главного: сходных вкусов. Конечно же, преисполненная высокомерия своих восемнадцати лет, я воображала, будто муж деревенский пентюх и мне надо его перевоспитать.

Все началось со злобного спора – как назвать мальчика, которого в первые дни мы ласково называли «кенарем», потому что никак не могли прийти к общему мнению. Наконец нам удалось достигнуть компромисса. Йонасу было дозволено предложить для внесения в документы имени Бартолемей, сокращенно Бартель, ибо первый сын будущего наследника двора должен традиционно носить имя Бартель Дёринг. Правда, у Йонаса был старший брат, которого тоже так называли, но, будучи орденским рыцарем, он уже мог уклониться от дальнейшей передачи имени по наследству. А чтобы как-то вознаградить меня за неуступчивость, мне дозволили дать мальчику второе имя, которым его и следовало в дальнейшем называть. Я хитро предложила имя Бела, которое позаимствовала у своего любимого композитора, так что мальчика назвали Бела Бартель. Это сочетание вызывало улыбку на многих устах, а Йонас считал, что его предали.

Мебель у нас почти вся была кошмарная. Ее перенесли с крестьянских чердаков и объявили, что у вещей, отслуживших свой век, есть определенный шарм. Спор на эту тему между нами был невозможен, потому что денег практически не было и приходилось довольствоваться тем, что дают.

Речь могла идти о единственной нашей ценности – зеленоватое китайское блюдо, которое после двух лет утаивания я могла наконец выставить на обшарпанный пластмассовый стол. Йонас нашел его безобразным и довольно миролюбиво пообещал после очередной получки заменить эту штуковину на стеклянную тарелку.

Жили мы в двухкомнатной квартире, в поселке (бывшей деревне), который в основном населяли сменные рабочие. В одной из недавно отстроенных двухкомнатных квартир хозяева, чтобы сэкономить на налогах, сдавали одну комнату. Дома все были похожи друг на друга: опрятные, маленькие, с аккуратными палисадниками. Каждые две недели на нашей двери появлялось объявление: «Уборка».

Йонас работал, не щадя себя. Лишь потом я поняла, что для повседневной работы ему требовалось куда больше времени, чем его коллегам. В то время как те с комплиментом на устах и подарочком в руке успевали заручиться благосклонностью сестер-помощниц и между двумя назначенными пациентами могли прошмыгнуть к врачу, Йонас часами отсиживал в очередях на прием.

На первых порах я, как хозяйка и мать, чувствовала, что на меня навалилось слишком много забот. В конце концов, я сама еще была тем, кого называют тинейджер. Когда у Белы начинался насморк, я боялась, как бы сын не умер прямо у меня на руках. По счастью, кожа у него вскоре перестала быть желтой. Глаза стали темно-карие, волосики – темно-русые. Я была зачарована, я находила его прелестным, а иногда чувствовала себя самой счастливой. Но день состоял из множества серых часов, когда я оставалась в одиночестве, без всякой охоты прибиралась, развешивала детское белье, а время от времени в отчаянии поглядывала на часы – не пора ли Йонасу наконец вернуться.

Когда долгожданный муж возвращался, в хорошем костюме, при галстуке, в наглаженной сорочке, поскольку от него ожидали, что он будет одеваться консервативно, я едва ли не с рыданиями бросалась ему на шею. Я хотела, чтобы меня утешили и приласкали, хотела смеяться и рассказывать. Но после короткого объятия Йонас отодвигал меня в сторонку, снимал парадный костюм, заботливо развешивал его на плечиках, затем бросал взгляд на своего спящего Бартеля и просил поесть. Вполне понятно: он так устал, целый день общался с посторонними людьми, а при своем характере едва выносил такое общение. Дома он хотел покоя, и еще газету, и еще кружку пива. Если бы мы могли поменяться ролями, все протекало бы гораздо спокойнее. Лично для меня никогда не составляло труда вступать в контакты с чужими, а Йонас стал бы счастлив, получи он возможность в присущей ему искусной и спокойной манере потетешкать маленького сына. Короче, оба мы были недовольны жизнью и не хотели это признавать.

А Кора тем временем пребывала во Флоренции и проявила себя как весьма активная корреспондентка. Я каждую неделю получала от нее толстые конверты с листами, исписанными размашистым почерком, они были словно проблески света в моем деревенском одиночестве. Я, конечно, ей тоже писала, но о чем могла написать я?

В один прекрасный день явилась с визитом моя мать. После смерти Карло я ее ни разу не видела и очень растерялась. Страх примешивался к радостному ожиданию и лишал меня сна. В своей солдатской шинели она так плохо выглядела, что я с трудом ее узнала. Держа Белу на руках, я стояла перед ней и не могла выдавить из себя ни единого слова. Как мне показалось, она не без удовольствия разглядывала своего внука, и потому я передала мальчика ей. Может, Бела давал нам единственный шанс восстановить отношения.

– Прелестный мальчик, – сказала она, – благодари Бога, что это сын и он похож на Карло.

Эти слова поразили меня как молния, да и не могли не поразить, – ведь Бела ни капельки не походил на Карло. Прежние обиды на мать я постаралась вытеснить из памяти. С тех пор как не стало Карло, я ощущала себя виноватой в ее несчастье и тяжелой депрессии. Но не следовало ли хотя бы намекнуть ей, что я и сама страдаю от ее полного неприятия?

Я показала ей нашу квартиру, рассказала про нашу свадьбу, ни словом не упомянув отца, роды, выпускные экзамены. Слушала она меня или нет?

Когда пришел Йонас, у меня словно камень с души свалился. Я надеялась, что присутствие еще одного человека нам как-то поможет. Скорее можно было рассчитывать, что она с места в карьер отвергнет того, кто обеспечил мне беременность. Но этого не произошло, между ними завязался сравнительно нормальный разговор, а я тем временем готовила ужин и перепеленывала Белу. Мать рано улеглась на диванчик и хотела заснуть. Она принимала транквилизаторы.

На другой день я оставила ее одну с ребенком, а сама поспешила за покупками. Какое-то непонятное чувство вдруг заставило меня после булочной направиться не в аптеку, как предполагалось, а со всех ног помчаться домой. И я увидела мать с коляской и младенцем, чемоданом и пальто уже на углу нашей улицы. Вид у нее был совершенно безумный.

– Ты отняла у меня Карло, а за это я возьму твоего сына.

Но когда я изо всех сил отцепила ее костлявые руки от коляски, она не оказала никакого сопротивления и вслед за мной побрела к нашему дому.

– Мама, – сказала я, и на лбу у меня выступили капли пота, – ты совсем больная, тебе нельзя оставаться у нас. Я просто не могу взять это на себя. Пожалуйста, уезжай.