Мариша Пессл - Ночное кино

Сандра вполне могла побывать на острове. Видимо, оттуда и поляроидные снимки.

Я посмотрел вид со спутника в «Гугл Планета Земля». Часть центрального острова, Isla Grande , и почти все мелкие островки, веснушками рассыпанные вокруг по синему морю, скрылись за серебристыми облаками.

Значит, что получается? Все улики безмолвно вели меня сюда?

Галло так рьяно швартовала меня к «реальному миру», «обычной жизни», из кожи вон лезла, чтобы я не гнался больше за Кордовой – куда?

В голове гулко отдавались голоса – они предостерегали меня, и едва ли не громче всех вопил поседевший и постаревший алкоголик, репортер из бара в Найроби. Нависнув над стаканом, в заляпанной куртке хаки и штанах военного образца, он повествовал о судьбе трех журналистов, работавших над про́клятым делом, делом без конца, ленточным червем.

Один свихнулся, бродил по улицам и бормотал какую-то чушь. Другой слинял и спустя неделю повесился в гостиничном номере в Момбасе. Третий просто испарился, бросил семью и должность в итальянской газете «Коррьере делла Сера».

«Она заразная, – бубнил этот мужик. – История. Бывает такое».

Я задумчиво откинулся в кресле. Септим, в недоумении отметил я, летал теперь, как никогда не летал прежде. Пьяно вреза́лся в потолок и окна, в постер «Самурая», хлопал крыльями по стеклу в возбуждении – или в панике от того, что я задумал и куда собрался?

Ибо теперь я заметил, что судьба троих репортеров отчасти роднит их с актерами Кордовы – с теми, кто, уехав из «Гребня», так и не вернулся к обычной жизни, с теми, кого унесло на край света, о ком по сей день ни слуху ни духу. С теми, кто стал незрим и непостижим, ушел за пределы досягаемости.

И со мной сейчас происходило то же самое.

Так ведь? Я шел по их следам, сам себя посылал на край земли. Это побег или мне дарована свобода?

Я не узнаю, пока не увижу, есть ли там что – и что там есть.

Спустя четыре дня я сел на самолет до Сантьяго, а там пересел на другой, до Пуэрто-Монта.

Через аэропорт Эль Тепуаль я прошел к выдаче багажа, где кишмя кишели дети, обнимались семьи, висели таблички «INFORMACIÓN» [121]и «Прокат автомобилей». Отыскал свой армейский вещмешок, что одиноко лежал на багажной карусели, будто ждал меня много месяцев.

На такси я доехал до автовокзала и сел в первый же автобус до Паргуа. Автобус был набит битком – половину сидений заняли буйные пацаны в белых гольфах и хор, исполнявший мадригалы под руководством покрытого испариной дирижера, в любую минуту, похоже, готового уволиться. Рядом со мной села старуха, покосилась подозрительно, но потом задремала, и ее голова нежно тыкалась мне в плечо, как буек в морской зыби. Автобус наш, этого старого пожелтевшего зверя с намалеванными на боках грязными радугами, потрясло и покачало по улицам, меж баварских шале и людных кафе, а потом выплюнуло за город.

Паром на остров Чилоэ ходил каждые двадцать минут. Билет стоил доллар. По ветром взболтанному морю я отчалил в большой и громогласной группе туристов, столпившихся на верхней палубе. Какая-то итальянка все отмахивалась от собственных волос, летевших ей в лицо, а ее парень фотографировал. Заметил меня, с улыбкой спросил, не щелкну ли я их вдвоем. Щелкая, я поневоле размышлял, не настанет ли день, когда некто выследит их и покажет им мой портрет, как я показывал Сандрин.

Узнаете его? Он с вами говорил? Как он был одет? Как он держался? Вам не показалось, что он странный?

В одиночестве стоя у поручней, вдали я разглядел остров. Он прорисовывался, как женщина, что выступает из-за занавеса, неторопливо и расчетливо: темно-зеленые покатые холмы, мазки белой дымки вдоль берега, тусклые огни, мигающие сквозь зелень, телефонные столбы с путаницей проводов, убогонький пляж. С минуту подле парома, подле меня летела крупная черно-белая птица – качурка, что ли: ныряла к воде, взлетала, разок страшно прокричала нам что-то, а потом свернула на новом порыве ветра, и ее поглотило море.

Мы выгрузились в Чакао, обшарпанной деревушке запущенного вида – как любые места, откуда все вечно уезжают. Затем примерно в той же компании, что на пароме, я автобусом добрался до Кастро – самого большого городка на острове, – где заселился в гостиницу Unicornio Azul [122]. Проглядеть ее было невозможно: ярко-розовое здание на мокрой серой улице. Я читал, что гостиница оживленная, населена местными и туристами, путешествующими задешево, славится вкусной едой и беседами по-английски. Номер был обклеен поблекшими голубыми обоями, койка лишь чуточку больше объемистого телефонного справочника Сантьяго на тумбочке. Я принял душ, стоя подле унитаза (в ванной размером с телефонную будку), а затем, чисто побрившись, пошел вниз на поиски ресторана. Заказал кислый писко, местный напиток, как объяснила мне официантка, а когда она задержалась у столика и спросила, не австралиец ли я, предъявил ей статью из «Вэнити фэйр» и поинтересовался, не узнает ли она ненароком достопримечательности с фотографий.

От вопроса моего интрига сгустилась необычайно.

Не прошло и минуты, как два моих сотрапезника и бармен-голландец столпились вокруг стола, по-испански дискутируя о снимках – и, вероятно, обо мне. Заседание постановило, что церквушку никто не узнаёт, однако один местный – угрюмый темнокожий человечек, который, побуждаемый официанткой, приковылял к нам неуклюже, как бы намекая, что в воде ему попривычней, – заявил, что мальчонкой видел черную скалу с дыркой где-то у побережья к югу от Кикави. (Мужику было, необходимо отметить, сильно под восемьдесят.)

– Кикави? – переспросил я. – Как мне туда попасть?

Но мужик лишь выпятил подбородок, скривился так, будто я его оскорбил, и заковылял к своему столику.

Официантка покаянно склонилась ко мне:

– Chilote , местные, мы muy superticiosa насчет Кикави. Это на север. С час езды.

– Почему вы суеверны насчет Кикави?

– Туда приезжает человек.

– Какой человек?

Она расширила глаза, будто не знала, с чего тут и начать-то, а потом убежала.

– Вы, главное, на ночь глядя не ездите, – посоветовала она через плечо.

Бармен-голландец надоумил меня взять напрокат машину у его друга дальше по улице – тогда я попаду в Кикави до заката («до заката» было ключевым пунктом инструкций), и поэтому, не прошло и часа, я очутился за рулем зеленого внедорожника «судзуки-самурай» годов восьмидесятых и петлял по дороге без обочин, куда еле-еле втиснулись бы две машины разом. При мне был паспорт, все мои деньги, в долларах и чилийских песо, мобильник, перочинный ножик и компас Попкорна.

Я ехал, поглядывая на карту и компас, сообщавший, что двигаюсь я на северо-восток, и остров словно распадался вокруг меня. Покатые холмы, лошади галопируют по полям; я миновал беспризорную козью процессию и двух мальчишек, гнавших овцу. Перед глазами стоял брошенный номер в Unicornio Azul – он отпечатался в голове, как новенькая фотография с места преступления: на кровати расстегнутый армейский вещмешок, внутрь торопливо запихана одежда, во внутреннем кармане маршрут с «Экспедии», красная зубная щетка на краю раковины, тюбик «Колгейт тотал», не смятый моей рукой, и наконец, изгвазданное зеркало – последнее, что на памяти человеческой видело мой лик. Я вдруг занервничал: может, стоило оставить записку, сувенир для Сэм, маленькую подсказку – на всякий пожарный. Я отдал ей Септима, заверил Синтию, что уезжаю всего на несколько недель. Сэм знает: я вернусь.