Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна

– Он хотел сделать еще одну запись и чтобы монастырь стал более открытым миру.

– Oui. А я считаю, что мы должны идти прежним путем.

– Крепкая рука на штурвале, корабль идет прежним курсом, – сказал старший инспектор, одобрительно кивая.

Впрочем, они оба знали, что, если корабль несет на скалы, нередко необходим крутой поворот.

– Но есть еще один нерешенный вопрос, – продолжил Гамаш. Они снова двинулись к закрытой двери в конце коридора. – Вопрос о фундаменте.

Сделав очередной шаг, Гамаш вдруг понял, что настоятеля нет рядом с ним. Он повернулся – отец Филипп удивленно смотрел на него.

Могло показаться, что настоятель готовит новую ложь, но, уже набрав в легкие воздуха для ответа, он, по-видимому, передумал:

– Вам все известно?

– Брат Раймон сказал об этом инспектору Бовуару. Значит, так оно и есть?

Настоятель кивнул.

– Кто-нибудь еще знает?

– Я никому не говорил.

– Даже вашему приору?

– Год-полтора назад я бы сразу же сообщил ему. Но не теперь. Я сохранил тайну. Сказал Господу, но Он, конечно, и так знал.

– Может быть, даже сам и внедрил туда трещины, – предположил Гамаш.

Настоятель покосился на старшего инспектора, но ничего не сказал.

– Вы поэтому спускались в подвал вчера утром? – спросил Гамаш. – Для осмотра фундамента, а не системы отопления?

Настоятель кивнул, и они медленно пошли дальше. Никто из них не спешил к закрытой двери.

– Я дождался, когда уйдет брат Раймон. Мне надоело все время слушать о неминуемой катастрофе. Я хотел увидеть все своими глазами и без помех.

– И что вы увидели?

– Корни, – ответил настоятель совершенно бесстрастно. Монотонным голосом, каким исполняют хоралы. Без интонаций. Без эмоций. Просто факт. – Трещины расширяются. Я поставил маячок при последней проверке около недели назад. С тех пор они стали шире.

– У вас, возможно, меньше времени, чем вы рассчитывали?

– Возможно, – признал отец Филипп.

– Что вы собираетесь с этим делать?

– Я молюсь.

– И все?

– А что делаете вы, старший инспектор, когда все кажется потерянным?

«Прими чадо сие».

– Я тоже молюсь, – ответил Гамаш.

– И помогает?

– Иногда.

Жан Ги не погиб в тот страшный день на заброшенной фабрике. Он истекал кровью, едва дышал от боли. Его глаза молили Гамаша остаться. Сделать что-нибудь. Спасти его. Гамаш молился. И Бовуар остался жив. Но Гамаш знал, что, оставшись, Бовуар не вернулся. Вернее, вернулся, но не полностью. Бовуар все еще пребывал между двумя мирами.

– Неужели нет никакого выхода? – спросил Гамаш. – Брат Раймон, кажется, считает, что еще одна запись позволит заработать достаточно денег на ремонт фундамента. Но нужно действовать быстро.

– Брат Раймон прав. Однако он видит только трещины. А я вижу весь монастырь. Всю братию. Какая польза будет оттого, что мы ликвидируем трещины, но потеряем наш истинный фундамент? Наши обеты? Компромисс здесь недопустим.

И теперь Гамаш увидел то, что, вероятно, видел брат Раймон. И приор. Человека, который крепок как скала. В настоятеле, в отличие от монастыря, не появилось трещин. Никто не в силах сдвинуть его с места. По крайней мере, в вопросе о фундаменте.

Если последний монастырь гильбертинцев и можно спасти, то лишь благодаря Божественному вмешательству. Правда, по словам брата Раймона, чудо им уже явлено, но настоятель, ослепленный гордыней, не заметил его.

– У меня к вам просьба, отец Филипп.

– Вы тоже хотите, чтобы я одобрил еще одну запись?

Гамаш чуть не рассмеялся:

– Нет, это уж вы решайте с вашим Богом. Но я бы хотел, чтобы завтра утром прибыл лодочник и забрал инспектора и собранные нами вещественные доказательства.

– Конечно. Утром я первым делом позвоню ему. Если туман сойдет, то Этьен будет здесь вскоре после завтрака.

Они подошли к закрытой двери. На дереве остались отметки столетий, в течение которых монахи просили доступа в покои настоятеля. Но те времена ушли навсегда. Колотушка изъята и завтра утром вместе с Бовуаром навсегда покинет монастырь. Гамаш вдруг подумал: а заменит ли ее настоятель?

– Доброй ночи, сын мой, – сказал отец Филипп.

– Bonne nuit, mon père [65], – откликнулся Гамаш.

Эти слова прозвучали так необычно. Отец Гамаша умер, когда он был мальчишкой, и с тех пор он редко к кому так обращался.

– Ecce homo, – сказал Гамаш, когда отец Филипп открыл дверь.

Настоятель остановился.

– Почему брат Матье произнес эти слова? – спросил Гамаш.

– Не знаю.

Гамаш помедлил, прежде чем спросить:

– А почему их произнес Понтий Пилат?

– Он хотел доказать толпе, что в их Боге нет никакой божественности. Что Иисус – обычный человек.

– Merci, – сказал Гамаш и, слегка поклонившись, двинулся назад по слегка искривленному коридору.

Он шел, размышляя о Божественном и о человеке, о трещинах между ними.

«Дорогая Анни», – набрал Бовуар в темноте. Свет он выключил, чтобы никто не подумал, что он еще бодрствует.

Он лежал на кровати в одежде. Зная, что богослужение уже закончилось, скрылся в своей келье до того момента, когда все улягутся и можно будет незаметно вернуться в кабинет приора.

Он обнаружил послание от Анни у себя в телефоне. Забавное описание вечера, проведенного со старыми друзьями.

«Я тебя люблю, – писала она в конце. – Скучаю. Возвращайся скорее домой».

Он подумал об обеде Анни с друзьями. Сказала ли она им о нем, о Бовуаре? Поведала ли о его подарке? О вантузе. Вот ведь глупость какая. Идиотский, примитивный подарок. Они все, наверное, смеялись. Над ним. Над дурачком, которому ничего лучшего не пришло в голову. Слишком глупым или необразованным, чтобы купить настоящий подарок. Пойти в «Холт Ренфрю», или «Ожильви», или другой шикарный магазин на авеню Лорье и купить что-нибудь достойное.

А он взял и подарил ей вантуз для туалета.

И они смеялись над ним.

И Анни наверняка тоже смеялась. Над тупоумным мужланом, с которым трахалась. Так, для удовольствия. Он видел ее глаза, горящие, сверкающие. Те глаза, что так часто смотрели на него несколько последних месяцев. Последние десять лет.

Он думал, что она смотрит на него глазами привязанности, даже любви. Но теперь-то он понимал, что она с ним просто забавлялась.

«Анни», – написал он.

«Дорогая Рейн-Мари», – написал Гамаш.

Он вернулся в свою келью, но сначала заглянул в кабинет приора в поисках Бовуара. Свет там был выключен, внутри – никого. Старший инспектор провел в кабинете полчаса, делал заметки, копировал их. Готовил вещдоки, чтобы Бовуар забрал их с собой завтра утром.

Одиннадцать часов. Конец долгого дня. Гамаш выключил свет и понес собранное в свою келью. По пути постучал в дверь Бовуара. Но ответа не услышал.

Он открыл дверь и заглянул внутрь, чтобы убедиться, что Жан Ги у себя. Увидел очертания кровати, услышал тяжелое, ровное дыхание.