Сара Джио - Последняя камелия

У меня мурашки пробежали по коже. На что она намекает?

– Простите, я не совсем понимаю вас.

– Я лишь говорю, что, если вы по какой-либо причине решите покинуть поместье, дайте им время привыкнуть к этой мысли, – объяснила она. – Их мать ушла из жизни внезапно, и потом няни одна за другой появлялись и уходили. Мне было бы невыносимо видеть, что после всего пережитого они вдруг потеряют и вас.

Я кивнула:

– Вы любите их, правда, миссис Диллоуэй?

– Полагаю, что да, – ответила она, глядя на часы на стене. – Ну, уже поздно, почти полдесятого. Я обещала миссис Марден, что до того, как лечь спать, положу мясо мариноваться. Она любит поливать его жиром за целых двенадцать часов до обеда. – Миссис Диллоуэй улыбнулась и повернулась, чтобы уйти. – Спокойной ночи, мисс Льюис.

– Спокойной ночи, – ответила я.

Когда она ушла, я подумала о выбранной ею одинокой жизни и, положив голову на подушку, вздохнула. Миссис Диллоуэй была права. Кто-то должен присматривать за этими несчастными детьми. Эббот уже на пороге взросления, но по-прежнему остается хрупким и чувствительным. Хорошо бы отец уделял им побольше внимания. А Николас, милый Николас, с красивым личиком, своими черными, как вороново крыло, волосами и дерзкой улыбкой, хочет только одного – чтобы его не замечали. Проблемы Кэтрин казались глубже, и я не могла их понять, а мне хотелось помочь ей. Джени была слишком мала, чтобы помнить мать, и это одно могло уберечь ее от сердечных ран, пережитых остальными детьми – их ноша была так тяжела, что горе иногда отражалось в их глазах и отпечатывалось на лицах. И Десмонд. Десмонд . Вернется ли он? Когда?

Их отец – весьма сложный человек. Когда я только приехала, он казался суровым и расчетливым, но теперь смягчился ко мне, чего я не ожидала. Как бы сделать так, чтобы он проявил эту теплоту к своим детям? Как дать ему понять, насколько дети нуждаются в этом? Я зевнула и взяла еще одно шерстяное одеяло с изножья кровати. В этом большом доме ночью всегда было холодно.

Миссис Диллоуэй была права. Я не останусь тут насовсем, но я максимально использую оставшееся время. Из головы не выходило письмо от мистера Прайса. Времени оставалось немного. Нужно отыскать камелию, иначе будет беда.

В течение месяца, пока лорд Ливингстон оставался в Лондоне, весь дом словно испытывал облегчение. Даже дедовские часы в фойе стали словно бы ходить живее, будто время получило выходной. Я не испытывала волнения, когда дети играли в классики среди розовых цветников или когда Джени уронила тарелку с гороховым супом на ковер. Нам всем стало легче дышать.

Каждый вечер перед сном я заходила в оранжерею на третьем этаже. Я не беспокоилась, что споткнусь о цветочный горшок и лорд Ливингстон услышит. Впрочем, мне по-прежнему приходилось ходить туда украдкой, и я работала при свете лампы. Я привязалась к этому месту и поняла, почему его так любила леди Анна. Орхидеи были великолепны. Она поставила у каждого растения табличку с соответствующим ботаническим названием, но я любила неофициальные ласковые имена, которые она дала каждому цветку. Например, поразительная розовая Cattleya звалась «Леди Каталана», а желтую Oncidium , напоминавшую мне стайку дам в пышных бальных платьях, она назвала «Леди Аралия из Байу».

В ночь накануне возвращения лорда Ливингстона из Лондона я поднялась в оранжерею полить цветы, зная, что несколько дней не смогу сюда приходить. Когда дети улеглись спать, я тихонько, как всегда, поднялась по лестнице и, достав из-под ковра ключ, проскользнула внутрь. Я хорошенько полила орхидеи, потом из крана наполнила лейку и прошла к растениям у восточного окна. Когда я поливала лимонное деревце, немного воды попало на подол моей ночной рубашки. Глядя в ночное небо, я вспомнила, как увидела лорда Ливингстона в халате на террасе. И покраснела при этой мысли. В тот вечер он смотрел на камелии. И думал о детях? Или об Анне? Или о своем раскаянии? Я вылила последние капли на пальму в терракотовом горшке и протянула руку к светильнику, но в это время мое внимание привлекло какое-то мелькание за окном. Я всмотрелась в темноту и увидела среди камелий какое-то слабое свечение. Фонарь? Свет сдвинулся на несколько шагов вправо и исчез.

Я поспешила к выходу и, прежде чем отважилась войти в коридор, огляделась, а потом заперла за собой дверь. Мне послышалось какое-то сопение.

На полу сжалась в комок какая-то фигура, и я сразу узнала розовую ночную рубашку.

– Кэтрин?

Прислонившись к стене и прижав колени к груди, она смотрела на меня, и по щекам ее текли слезы.

Я присела рядом.

– Кэтрин, дорогая, что случилось?

– Я следила за вами, – ответила она. – Хотела узнать, зачем вы поднимаетесь туда каждую ночь.

Я поставила лампу на пол.

– Мама никогда не позволяла мне туда ходить, – сказала девочка, указывая на дверь. – А сама проводила там по несколько часов. А я всего лишь хотела посмотреть на ее цветы. Просто хотела увидеть их.

– Ох, Кэтрин, – сказала я, гладя ее по темным волосам.

– Ничего, – проговорила она, придя в себя и вставая. – Глупо с моей стороны так себя вести.

– Вовсе нет, – сказала я, приобнимая ее за плечи. – Может быть, мы никогда не узнаем, почему мама не позволяла тебе ходить вместе с ней в оранжерею, но я уверена, у нее были на это причины. – Я вздохнула, вспомнив предупреждения миссис Диллоуэй. Какая польза от этого запертого места, когда оно могло бы доставить радость девочке, так тоскующей по своей матери? – Знаешь, Кэтрин, думаю, тебе нужно сейчас посмотреть на них.

Она расширила глаза.

– Вы позволите?

– Да. Но ты не должна говорить братьям и Джени.

– Не скажу, – с готовностью кивнула она.

– Хорошо. Это будет наш секрет. – Я снова вставила ключ в дверь. – Пойдем.

Вслед за мной Кэтрин вошла внутрь и затаила дыхание.

– Это… это… так прекрасно, – восхитилась она, проходя мимо цитрусовых деревьев. – Мама приносила нам кумкваты. – Помолчав, она смущенно улыбнулась мне. – Простите, мисс Льюис, что я так ужасно вела себя по отношению к вам.

– Ничего, – сказала я, наклоняясь, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ты ведь меня не знала. – Я сорвала с дерева кумкват и положила ей в рот. – А теперь знаешь. – Я нежно коснулась ее локтя. – Милая, можно спросить тебя об этих рубцах? Что же все-таки случилось?

Она инстинктивно отдернула руку, но потом глубоко вздохнула и успокоилась.

– Обещаете не рассказывать?

Я кивнула.

Она медленно подняла рукав, открывая усеянное ранами предплечье – одни зарубцевались, некоторые были свежие, другие покрылись коростой. Я содрогнулась.

– Ой, Кэтрин! Скажи, кто это сделал?

– Я сама, – потупилась она.

Я прижала руку к губам.