Ю Несбё - Кровь на снегу

Потом он хохотнул и сказал, что, если я не выложу свои жалкие тысчонки, он до смерти изобьет маму и выставит все как несчастный случай, ему не впервой. Как мне такой вариант?

Я не ответил.

Он сказал, что у меня есть шестьдесят секунд.

Я заявил, что все мои деньги хранятся в банке и ему придется подождать, пока банк не откроется на следующее утро.

Отец склонил голову набок, как будто так лучше видел, вру я или нет.

Я сказал, что никуда не сбегу, что он может поспать на моей кровати, а я переночую у мамы.

– Значит, ты и там занял мое место? – ухмыльнулся он. – Разве ты не знаешь, что это незаконно? Или об этом в твоих книжках ничего не написано?

Вечером мама с отцом распили остатки ее алкоголя и отправились в ее комнату. Я лег на диван и заткнул уши туалетной бумагой. Но это не помогло, и я слышал ее мычание. Потом хлопнула дверь, и я услышал, как он вошел в мою комнату.

Я подождал, пока не пробило два часа, и только тогда поднялся, пошел в туалет и взял туалетный ершик. Потом я спустился в общий подвал и открыл наш чулан. Когда мне было тринадцать, я получил на Рождество лыжи. Мама подарила. Бог знает, от чего ей пришлось отказаться, чтобы заплатить за эти лыжи. Но теперь они стали слишком короткими, я вырос из них. Я снял с палки круглое колесико, вернулся наверх и прокрался в свою комнату. Отец лежал на спине и храпел. Я встал на раму узкой кровати, одной ногой на одну сторону, другой – на другую, и приставил острие лыжной палки к его животу. Я решил не испытывать судьбу и не приставлять палку к его груди: она могла застрять в ребрах. Просунув одну руку в петлю, другую я положил на верхушку ручки и убедился, что палка располагается под прямым углом, что она не пойдет косо и бамбук не сломается. Я ждал. Не знаю почему, но не потому, что я испытывал страх. В тот момент – нет. Его дыхание стало беспокойным, скоро он повернется. И я подпрыгнул вверх, поджав под себя ноги, как прыгун с шестом, а потом со всей силы опустился вниз. Кожа оказала слабое сопротивление, но, как только она распоролась, палка проскользнула сквозь него. Бамбуковая палка затянула куски футболки в его живот, а ее острие глубоко впилось в матрас.

Отец лежал и смотрел на меня почерневшими от шока глазами. Я быстро уселся верхом ему на грудь, прижав коленями его руки к кровати. Он разинул рот, чтобы заорать. Я прицелился и воткнул ему в пасть туалетный ершик. Он забулькал и затрепыхался, но сдвинуться не смог. Я ведь, черт возьми, подрос.

Я сидел и чувствовал, как мне в позвоночник упирается бамбуковая палка, а подо мной извивается тело. Я думал, что еду верхом на своем отце. Теперь мой отец – мой жеребец.

Не знаю, сколько времени я просидел так, пока содрогания не прекратились, а тело подо мной не обмякло до такой степени, что я решился вынуть ершик.

– Идиот хренов, – простонал он с закрытыми глазами. – Горло перерезают ножом, а не…

– Тогда все произошло бы слишком быстро, – сказал я.

Он засмеялся и закашлялся одновременно. В уголках его губ выступила кровь.

– Смотрите, вот это мой сын.

Это были его последние слова. Последний укол все равно остался за ним. Потому что там, в тот момент, я понял, что этот дьявол прав. Я был его сыном. И неправда, что я не знал, для чего выжидаю несколько секунд перед тем, как всадить в него палку. Для того, чтобы продлить тот блаженный миг, когда я, и только я, повелеваю жизнью и смертью.

Вот какой вирус находился в моей крови. Его вирус.

Я отнес труп в подвал и замотал его в старый, прогнивший палаточный брезент. Палатку тоже купила мама. Она представляла себе, как мы, маленькая семья, будем ходить в походы, жарить на костре свежевыловленную форель у озера, над которым никогда не заходит солнце. Надеюсь, алкоголь унес ее к тому озеру.

Прошло больше недели, прежде чем к нам пришли из полиции и спросили, видели ли мы отца после выхода из тюрьмы. Мы сказали, что нет. Они сказали, что сделают отметку, поблагодарили и ушли. Они выглядели не слишком усердными. К тому времени я уже взял напрокат грузовичок и купил на мусоросжигательном заводе матрас и постельное белье. Ночью я уехал в самую пустынную часть долины Ниттедал, и там, в озере, над которым никогда не заходит солнце, я какое-то время не стану ловить форель.

Я сидел на берегу, смотрел на блестящую поверхность воды и думал: все, что остается после нас, – это несколько кругов на воде, да и они быстро исчезают, словно их никогда и не было. Словно нас никогда и не было.

Это было мое первое убийство.

Когда через несколько недель я получил письмо из университета, начинавшееся словами «Мы рады сообщить, что Вы приняты на…», где были указаны дата и время прибытия для зачисления, я медленно разорвал его.

Я проснулся от поцелуя.

Прежде чем я понял, что это поцелуй, меня на несколько мгновений охватила самая натуральная паника.

Но потом все встало на свои места, и паника сменилась чем-то теплым и мягким, что я, не умея подобрать лучшего слова, должен просто назвать счастьем.

Корина прижалась щекой к моей груди, а я смотрел на нее и на то, как меня укрывают ее волосы.

– Улав…

– Да?

– А мы не можем просто навсегда остаться здесь?

Даже не знаю, мог ли я желать большего. Я прижал ее к себе и держал, считая секунды. Эти секунды мы провели вместе, эти секунды никто не мог забрать у нас, эти секунды мы поглощали здесь и сейчас. Но как я уже говорил, я не умею слишком долго считать. Я прикоснулся губами к ее волосам:

– Здесь он нас найдет, Корина.

– Тогда давай уедем далеко-далеко.

– Сначала мы должны разобраться с ним. Мы не можем всю оставшуюся жизнь ходить и оглядываться.

Она провела указательным пальцем по моему носу и подбородку, как будто там был шов.

– Ты прав. Но потом мы сможем уехать, правда?

– Да.

– Обещаешь?

– Да.

– А куда?

– Куда захочешь.

Она повела пальцем дальше по моей шее, кадыку, между ключицами.

– Я хочу поехать в Париж.

– Значит, поедем в Париж. А почему именно туда?

– Потому что там Козетта и Мариус были счастливы.

Я засмеялся, сел на кровати и поцеловал ее в лоб.

– Не вставай, – сказала она.

И я не встал.

В десять часов я читал газету, сидя с чашкой кофе у кухонного стола. Корина спала.

Побивающие прежний рекорд холода продолжались. Но из-за вчерашнего потепления на всех дорогах образовалась жуткая гололедица. На улице Тронхеймсвейен одна машина выскользнула на полосу встречного движения. Фургон. Семья из трех человек ехала встречать Рождество домой, на север. А у полиции до сих пор не появилось подозреваемых в убийстве в Виндерене.

В одиннадцать часов я стоял в магазине стекла, где толпы людей собирались купить рождественские подарки. Я стоял у окна и делал вид, что разглядываю сервиз, а на самом деле наблюдал за зданием на другой стороне улицы. Контора Хоффманна. Снаружи стояло два человека: Пине и еще один тип, которого я раньше не видел. Новый парень переступал с ноги на ногу, а пепел с его сигареты летел прямо в лицо Пине. Тот говорил что-то, но казалось, новенького его рассказ совершенно не интересует. На парне была огромная шапка из медвежьего меха и пальто, но он все равно ежился от холода, а вот Пине казался совершенно расслабленным, хоть и был одет в легкую куртку цвета собачьего дерьма и клоунскую шапку. Сутенеры привыкли стоять на улице. Новичок натянул шапку пониже. Но думаю, скорее чтобы защититься от словесного поноса Пине, чем от мороза. Пине достал из-за уха сигарету и продемонстрировал ее парню. Наверное, он рассказывал ему обычную историю о том, что носит эту сигарету за ухом с того самого дня, как бросил курить. Таким образом он показывал табаку, кто над кем властвует. Думаю, он носил сигарету за ухом, чтобы люди о ней спрашивали и у него был бы повод вынести им мозг своими рассказами.