Лоренс Блок - Дьявол знает, что ты мертв

– Мне вчера позвонила Джен, – сказал я.

– И что же?

– Она попросила приехать к ней домой.

– А вот это уже интересно.

– Не так, как ты предполагаешь. Ей нужно было кое-чем со мной поделиться. Я поехал к ней сегодня днем и выслушал.

– Какие у нее проблемы?

Я скороговоркой выпалил слова, чтобы не дать им шанса застрять у меня в глотке.

– Она умирает. Ей поставили диагноз рак поджелудочной железы, и жить ей осталось меньше года.

– Боже милосердный!

– И кажется, для меня это стало жестоким ударом.

– Кто бы сомневался, – сказал он, но в этот момент к нам снова подошел официант с блокнотиком и карандашом наготове. – Послушай, – продолжал Джим, – давай я сам сделаю заказ, идет? Принесите нам порцию холодной лапши, порцию острых креветок с брокколи и знаменитого «цыпленка генерал Цо». – Он покосился в меню. – Только здесь его именуют почему-то «Цыпленок генерала Цуна». В каждом меню у китайцев все называется по-разному. Но думаю, что речь идет о том же генерале. По крайней мере цыпленка готовят одинаково повсюду.

– Эта хороший еда, – сказал официант.

– Уверен, что превосходная. И подайте на гарнир коричневый рис, если он у вас есть.

– Рис только белий.

– Сойдет и белый. – Он вернул официанту меню и заново наполнил наши чашки чаем.

Обращаясь ко мне, сказал:

– Если бы мы с тобой жили в Китае, пришлось бы нам каждый вечер в воскресенье заказывать себе какого-нибудь «генерала Шварцкопфа»? Едва ли… Мэтт, это ужасная новость, просто шокирующая. Есть вероятность ошибки в диагнозе? Можно еще что-то сделать для нее?

– Как я понял, нет. По ее словам, диагноз равносилен смертному приговору. Только он хуже смертного приговора, нельзя даже подать апелляцию. Это как закон Дикого Запада в былые времена. Тебя приговаривают вечером, а ведь на рассвете вешают.

– Жуть какая-то. Сколько Джен лет? Ты знаешь?

– Сорок три или сорок четыре. Где-то так.

– Совсем еще молодая.

– Чуть старше Элейн, немного моложе меня самого, – сказал я. – И думаю, состариться ей уже не суждено.

– Это просто ужасно.

– После встречи с ней я вернулся к себе в номер, сидел у окна и смотрел на дождь. Очень хотелось выпить.

– Вот теперь ты меня удивляешь.

– Я и не думал отправляться за бутылкой. Понимал, что это не выход. Но физическое желание было сильно, как никогда. Каждая клеточка моего тела криком просила хоть каплю алкоголя.

– А кому не захотелось бы выпить при таких обстоятельствах? Выпивка для того и существует, верно? Разве не для этого ее изготавливают и разливают по бутылкам? Но желать еще не значит осуществить желание. И это хорошо. В противном случае во всем Нью-Йорке можно было бы проводить всего одно собрание АА за неделю, а места для него хватило бы в простой телефонной будке.

Если бы ты еще нашел в городе хотя бы одну телефонную будку, подумал я. Их уничтожили как класс. Но почему мысль о телефонной будке зацепила меня?

– Нет ничего проще, чем оставаться трезвым, когда выпить не хочется, – говорил Джим. – Но лично меня всегда поражала наша способность оставаться трезвыми, когда душа просит спиртного. И это делает нас с каждым разом все сильнее. Так рождается настоящая сила воли.

А-а, вот в чем дело! Я размышлял о телефонных будках раньше днем, стоя на углу Пятьдесят пятой улицы и Одиннадцатой авеню, глядя на телефон-автомат, которым пользовался Хольцман, когда погиб. Интересно, где бы сейчас переодевался Супермен, когда будок больше не стало?

– Не думаю, что мне приходилось проходить через трудные времена так, чтобы в итоге не извлечь из этого пользы, – говорил Джим. – «Я должен продолжать. Я не могу продолжать. Но я буду продолжать». Забыл, чья это цитата.

– Сэмюэля Беккета.

– Правда? Что ж, в этих десяти словах заключена целая жизненная программа, не так ли? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым».

– Только слов не десять, а одиннадцать.

– Да? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым». Хорошо, даже больше. Но верный смысл не меняется. О, холодная лапша с кунжутным соусом и как раз вовремя. Давай накладывай себе. Мне всего не осилить одному.

– Но лапша так и останется в моей тарелке.

– Что ж. Всему свое место.

Когда официант унес использованные тарелки, Джим заметил, что я неплохо поел для человека без аппетита. Это все палочки, объяснил я. Хотел убедиться, что не разучился пользоваться ими.

– У меня все еще пустота внутри, – сказал я. – И никакая еда здесь не поможет.

– Ты плакал?

– Я никогда не плачу. Знаешь, когда мне в последний раз всплакнулось? При первом выступлении на собрании, тогда я признался, что я – алкоголик.

– Помню.

– И это не потому, что я сдерживаю слезы, делаю над собой усилие. Мне бы иногда очень хотелось разрыдаться. Но, видимо, так уж я устроен. Никогда не стану рвать рубашку на груди, не отправлюсь в лес под бой барабанов с Железным Майком [12]и его соратниками.

– Ты, должно быть, имеешь в виду Железного Джона [13]?

– Почему?

– Мне так кажется. Железным Майком прозвали тренера «Чикагских медведей», а он едва ли часто бьет в барабан.

– Ему больше подойдет контрабас, ты это хочешь сказать?

– Что-то вроде того.

Я отпил немного чая.

– Мне ненавистна мысль, что ее не станет.

Он промолчал.

– Когда мы с Джен разбежались, все было кончено, а я увез из ее квартиры свои вещи и вернул ключ, я говорил тебе, как мне жаль, что наша связь оборвалась. Помнишь, как ты реагировал на мои слова?

– Надеюсь, изрек что-нибудь глубокомысленное.

– Ты сказал, что связи не обрываются, а всего лишь принимают иную форму.

– Я так сказал?

– Да, и мне твои слова послужили немалым утешением. Несколько дней потом я вертел их в голове, медитировал над ними, как над мантрой. «Связи не обрываются, а только принимают иную форму». Это очень помогло мне избавиться от чувства потери, от ощущения, что нечто очень ценное у меня вдруг отняли.

– Занятно, – сказал он, – потому что я не только не помню того разговора, но, по-моему, даже мысль такого рода никогда не посещала меня. Но я рад, если сумел утешить тебя.

– Утешил, но ненадолго, – покачал головой я. – После пары дней раздумий над этими словами я понял, что мне только делается холоднее от подобного утешения. Потому что наша связь действительно приняла иную форму. Перемена превратила нас из двух людей, которые почти каждую ночь спали вместе и непременно общались хотя бы раз в день по телефону, в двух людей, начавших намеренно избегать возможности даже случайной встречи. Новая форма нашей связи была равносильна отсутствию всякой связи. Ее попросту больше не существовало.