Оливер Пётч - Дочь палача и ведьмак

Но в первую очередь палач думал о больной жене, Анне-Марии. Интересно, выздоровела ли она? Когда он уезжал, кашель ее начал понемногу проходить. В последние дни Куизль часто о ней вспоминал. Всякий раз, когда его охватывали гнев или нетерпение, он спрашивал себя, как поступила бы на его месте Анна-Мария. По вспыльчивости жена ничем не уступала мужу, но в ответственные минуты сохраняла здравый рассудок. И перед казнями, когда палача часто одолевала бессонница, она поддерживала его и не давала спиться.

Палач ускорил шаги. Он уже миновал первые сараи и дома Кожевенной улицы, что жались между Лехом и городской стеной. Ранним утром в проулках суетилось множество людей: вывешивали на просушку зловонные кожи. Женщины собирались у реки, полоскали белье и сплетничали. Завидев Куизля, они отвели взгляды и зашептались. Палач к подобному поведению привык, но в этот раз кое-что показалось ему странным. Люди смотрели на него чуть ли не с сочувствием.

Что, черт возьми…

Наконец-то Куизль дошел до дома. Он стоял чуть в стороне от других, неподалеку от большого пруда. Рядом расположился сарай для повозки, а перед дверьми раскинулся палисадник с цветами, плодовыми деревьями и овощами.

Именно сад и насторожил Куизля.

Анна-Мария постоянно ухаживала за садом, но теперь вид у него был такой, словно сорняков здесь и вовсе не выпалывали. Грядки заросли снытью и вьюном, по жухлым, коричневатым листьям салата ползали слизни. Одна из перегородок повалилась во время непогоды, и с тех пор никто ее так и не поднял.

– Анна? – позвал палач нерешительно. – Я вернулся! Слышишь меня?

Но никто ему не ответил.

Лишь через некоторое время дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла знахарка Марта Штехлин. Взглянув на ее бледное, изборожденное морщинами лицо, Куизль понял, в чем дело.

– Нет! – взревел он и бросился к двери. – Нет! Скажи, что это неправда!

– Я… я ничего не смогла сделать, – тихо проговорила знахарка. – Лихорадка была слишком сильная. Мы…

– НЕТ!!!

Куизль оттеснил Штехлин и ввалился в дом. За большим истертым столом в красном углу собралось все его семейство. Они сидели с пустыми, заплаканными глазами вокруг нетронутой миски с гороховой кашей: его младшие дети, Барбара и Георг, на щеках которого уже пробился первый пушок; Магдалена и Симон с Паулем и Петером на коленях. Мальчики странно притихли и посасывали пальцы.

Собрались все, кроме Анны-Марии. Старая скамейка, на которой она всегда сидела, бранилась, ласково приговаривала, вязала чулки и пела песни, – скамья пустовала.

У Куизля закололо сердце, и с такой силой, словно его пронзил вражеский клинок.

Этого не может быть! Господи, если ты существуешь, скажи, что это неправда! Это плохая шутка! Я молился тебе, а ты отворачиваешься от меня…

– Это только вчера случилось, – прошептала Магдалена. – Лихорадка в Шонгау многим стоила жизни. Мама была одной из последних.

– Я… должен был остаться! Я мог бы помочь ей.

Палач резко ссутулился и состарился на глазах.

– Глупости, отец! – Магдалена помотала головой. – Думаешь, Штехлин всего не испробовала? Господь дарует нам жизнь, Он же ее и забирает. Просто смерть оказалась сильнее. Остается лишь помолиться и…

Она не договорила, слезы потекли у нее по щекам, и Симон сжал ей руку.

– Хотите посмотреть на нее? – осторожно спросил лекарь. – Она там, в комнате.

Куизль кивнул, молча развернулся и прошел в соседнюю комнату.

Анна-Мария лежала с закрытыми глазами на широкой кровати – словно спала. Волосы у нее по-прежнему были черные и пышные, пронизанные лишь несколькими седыми прядями. Кто-то ее расчесал и одел в белую ночную рубашку с кружевами. Несколько мух, летая по комнате, садились на восковое лицо женщины. Куизль разогнал их, сел у кровати и взял жену за руку.

– Анна моя, – пробормотал он и погладил ее по щеке. – Что мне теперь делать, когда тебя не стало? Кто будет бранить меня, если я выпью лишнего? Кто помолится за меня в церкви? Кто…

Он резко замолчал и сомкнул губы. Больше тридцати лет они прожили вместе. Еще солдатом Якоб привез Анну из похода к себе домой, и вот они вместе состарились. Слезы, первые за долгие годы, потекли по его изрытому шрамами лицу.

Палач снова вспомнил о том, что сказала ему неделю назад сумасшедшая старуха в долине близ Андекса.

Покайся, палач! Очень скоро тебя постигнет несчастье!

Это ли несчастье должно было его постигнуть? Это ли наказание за все смерти, усеявшие его путь? Неужели Господь настолько жесток?

За спиною послышался вдруг тихий шорох. Сзади подошла Магдалена и положила руку на плечо.

– Я… должна сказать тебе кое-что, – начала она нерешительно. – Не знаю, уместно ли это сейчас. Но я уверена, маме хотелось бы этого…

Куизль не ответил, лишь по приподнятой голове его видно было, что он слушает.

– Просто… – продолжала Магдалена. – Ну… Петеру с Паулем придется немного потесниться в комнате. Я… у меня будет еще ребенок.

Палач так ничего и не ответил, но Магдалена почувствовала, как по могучему его телу прошла легкая дрожь.

– Штехлин меня осмотрела, и она совершенно уверена. Мне нездоровилось несколько дней назад, помнишь? И эта тошнота… теперь мы поняли наконец, из-за чего она была.

Теперь, когда она разговорилась, слова так и лились из нее.

– Кроме того, Штехлин считает, что в этот раз будет девочка. Что скажешь? Хочется тебе маленькую внучку? Маленькую палачку?

Куизль хмыкнул, словно не мог решить, плакать ему или смеяться.

– Как будто мне тебя одной не хватает, – проворчал он в итоге.

Он в последний раз сжал руку жены, после чего развернулся к дочери и обнял ее так крепко, что Магдалена едва не задохнулась.

Это четвертая книга из серии о дочери палача – и первая, действие которой происходит в родных для меня краях. Быть может, поэтому она так мне дорога. Детство и юность я провел среди баварских озер – Вертзее, Пильзензее, Вайслингер Зее и, конечно же, Аммерзее. Монастырь Андекса всегда служил нам ориентиром, пиком, что возвышался над гористым ландшафтом и представлялся центром нашего мира.

В лесах и на бечевниках [23]этой местности родились многие мои первые истории, и зачастую я вплетал в них сказания и легенды моего родного края. Про селение Элльванг говорят, например, что это единственная деревня, не тронутая Тридцатилетней войной, – шведы просто ее не нашли. А заброшенная Рамзее, руины которой располагаются в лесах под Андексом, послужила мне образцом для разграбленной солдатами деревни в третьем моем романе о дочери палача.

Уж и не знаю, сколько раз я поднимался за всю свою жизнь к монастырю: сначала ребенком, чтобы поиграть в мини-гольф, потом подростком, чтобы набраться как следует, и уже взрослым – чтобы помолиться и поразмыслить. С этим последним сейчас не так все просто, потому что туристов там, особенно в выходные, целые толпы. В воздухе стоит запах свиных колбасок, пивного сусла и жареной рыбы, дети дергают вас за руку и требуют обещанного мороженого, а навстречу вам ковыляют шумливые американцы и маленькие развеселые японцы, которые не переносят крепкого пива. А двойной темный бок здесь крепостью не меньше семи градусов – недаром его перестали подавать в полулитровых кружках. Я по собственному опыту знаю, что уже после третьей кружки наступает рай. И тут же следом – ад из головной боли, потливости и желудочного расстройства.