Кристофер Мур - Дом духов

Они растворялись в барах, окруженных магазинами оптовой торговли цветами и фруктами, экспортно-импортными компаниями, большим кинотеатром и уличными торговцами в уродливых рядах домов-магазинов. Это был тесный, пыльный черный ход Сукхумвит-роуд. Кальвино считал, что площадь Вашингтон-сквер – место противоречивое и обреченное; она была похожа на поздравительную открытку с черной каймой. Когда он свернул за угол рядом с кинотеатром, два пожилых фаранга , сидящих за столиком возле бара «Морские волки», уставились на него. Он почувствовал их подозрение и ненависть, усугубленную жарой и пивом.

Чужак, одетый в костюм, всегда кого-то ищет, а это означает неприятности. На площади пахло аферами в процессе замысла, что делало ее естественным местом тусовки старых фарангов – числящихся пропавшими без вести в реальном мире, – которые проводили долгие, жаркие вечера, обсуждая мелкие сделки.

Один из двух мужчин походил на американского ветеринара, как показалось Кальвино. Короткие седеющие волосы, морщинистое лицо с впалыми щеками и острым подбородком и настороженные глаза, следящие за движениями на горизонте. На Вашингтон-сквер было много таких людей. После окончания войны во Вьетнаме некоторых из них, проводивших кратковременный отпуск в Бангкоке, вынесло на берег подобно выброшенным бутылкам из-под виски. Большинство жили на маленькую пенсию и питались потускневшими воспоминаниями о славе, они платили тайским девушкам за то, что те нянчили и опекали их, и похвалялись тем, чем удалось поживиться на последнем сексуальном фуршете. Кальвино уже приходилось видеть эти лица, покрытые шрамами разочарований и обиды; лица, которые побывали повсюду, но которым больше некуда было идти.

Дальше по переулку какая-то проститутка лет тридцати, одетая в шорты и белую рубашку, сидела согнувшись на каменной скамье и красила красным лаком ногти на ногах. Когда Кальвино проходил мимо, она покрутила большим пальцем ноги и зевнула.

– Что происходит, Люси? – спросил Винсент.

Люси прожила с отставным сержантом из Денвера по кличке Горький Джон так долго, что никто не мог вспомнить ее тайское имя. Она уже пересекла ту черту, за которой она и сама уже считала себя «Люси». Она так же потерялась в жизни, как и Горький Джон.

Девица выглядел усталой и скучающей.

– Привет, Уини, найдется десять батов? Я бы купила лапши. Джон куда-то подевался. Я знаю, ты добрый. Уини не Дешевый Чарли. Что скажешь? – Она нагнулась вперед и подула на свежевыкрашенный ноготь большого пальца.

Кальвино сунул ей сложенную бумажку в десять батов.

– У тебя доброе сердце, Уини. – Люси засунула коричневую банкноту в карман шортов и улыбнулась.

К полудню мужчины с таким прозвищами, как «Аризона Хэнк», «Чудак Рон» и «Толстый Ларри», уже бегали в туалет и отливали на лед, ломтики лимона и стикеры с портретом Джейн Фонды. Они играли в дартс ради карманных денег в местных барах и бросали своих женщин на улице, на столах для пикника, где те красили ногти на ногах. Кальвино заглянул в бар. В двух кабинках сидели с полдюжины упрямых завсегдатаев. Он заметил Горького Джона, сидевшего под стикером с лозунгом «Мне на все плевать».

– Кальвино, что вынюхивает старая ищейка? – спросил Горький Джон. Это была старая шутка, и никто не рассмеялся.

– Никто из вас, парни, не видел здесь Бена Хоудли пару ночей назад?

Официантка принесла ему бутылку «Сингхи». Винсент поднес бутылку к губам и смотрел, как мужчины перешептываются, сблизив головы над столом.

– Тот англичанин, которого убил мальчишка-токсикоман, – уточнил Кальвино. – Видели его здесь?

Лицо Толстого Ларри стало серьезным.

– Я видел его около недели назад, в «Принце Йоркском». – Другие слушали. Толстый Ларри редко находил слушателей и теперь наслаждался вниманием. – Я знаю тамошнюю девицу, которую он трахал. Тик. Я ее тоже трахал. Она ничего, но и ничего особенного.

Кальвино отбросил половину сказанного и с сомнением отнесся ко второй половине. Он заплатил за пиво и ждал сдачу. Сумасшедший Дик, долговязый техасец с вытатуированным на предплечье орлом, вышел из туалета, застегивая молнию на штанах. Он заметил у стойки бара Кальвино.

– Что у тебя с лицом? Ты снял в баре кошку?

Другие посетители, привлеченные смехом Толстого Ларри, начали выглядывать из кабинок. На эту минуту он их объединил. «Ты думаешь, что лучше нас. Но ты такой же, ничуть не лучше. Ты напиваешься и плюешь на все. Ты точно такой же, как мы». Винсент слышал в их смехе эти невысказанные чувства. Он пересчитал сдачу и оставил чаевые. Ему было жаль их и их шлюх, и он знал, что его отделяет от них только одно: он еще не достиг той стадии, когда начинают жалеть самих себя.

– Я сцепился с катои , – сказал Кальвино, так громко, чтобы все услышали. Он бросил им нечто такое, чего они не ожидали. Уязвимость, честность и глупую откровенность.

– Парень, я думал, ты пробыл здесь достаточно долго и знаешь, что нельзя трахаться с катои , – произнес Сумасшедший Дик, облокачиваясь на стойку бара. – Это просто глупо.

Кальвино кивнул в знак согласия, оглядывая бар.

– Ты прав. Это было глупо. Но ты же знаешь, как это бывает – некоторые парни остаются зелеными и ничему не учатся. – Он оттолкнулся от стойки, открыл дымчато-серую дверь и ощутил волну жара, как из духовки, высасывающую из легких воздух.

– Держу пари, это была та японская сучка, – сказал Толстый Ларри.

Винсент заколебался.

– Ты когда-нибудь имел японку? – спросил другой голос, принадлежавший Сумасшедшему Дику, а может, Чудаку Рону. Выпив достаточно пива, они начинают говорить одинаковыми голосами.

– Ты когда-нибудь трахался с Кико? – спросил Горький Джон. – Я ее трахал. Она в порядке. И для частного сыщика тоже сойдет.

Кальвино содрогнулся, и, переставляя одну ногу за другой, очутился на улице. Люси красила ногти на второй ноге таким же огненно-красным лаком. Сейчас она трудилась над средним пальцем, нанося по одному крохотному мазку кисточкой, держа ее мягко и деликатно. Она была похожа на сгорбившегося ребенка. Рядом с ней на скамейке стояла полупустая миска с горячей лапшой.

– Спасибо за десятку, – сказала она, кивая на лапшу.

Винсенту захотелось обнять ее, как обнимают ребенка, когда что-то надломилось внутри; как будто прикосновение к другому человеческому существу залечит этот надлом, сделает сломанную часть целой и работоспособной и прогонит тяжесть и темноту.

Он хотел бы забыть отчаявшиеся, пустые лица этих мужчин. У них не осталось цели, и время тяжело сказалось на них. Их пьяные беседы плавали в пустоте долгих дней без работы, их никто не слушал, им нечего было делать, только пить и ждать, когда пора будет снова поесть.