Агата Кристи - Лощина

– Куда мы идем? – спросил вдруг Эдвард.

Что-то в его тоне удивило Мидж.

– На вершину холма. Ты не против? – сказала она.

– Если ты хочешь.

Эдварду явно не хотелось этого. «Почему?» – удивилась Мидж. Обычно это была его любимая прогулка. Он и Генриетта почти всегда… Мысль будто щелкнула и сломалась. Он и Генриетта.

– Ты был здесь этой осенью?

– Мы гуляли здесь с Генриеттой – в тот приезд.

Оба замолчали. Поднявшись на вершину, они сели на ствол поваленного дерева.

«Может быть, здесь они сидели с Генриеттой», – подумала Мидж. Она машинально крутила обручальное кольцо на пальце. Бриллиант холодно сверкнул. Как Эдвард сказал тогда? «Только не изумруд!»

– Как хорошо снова оказаться в Эйнсвике на Рождество, – сделав над собой усилие, сказала Мидж.

Казалось, он не слышал. Он был далеко.

«Он думает о Генриетте и Джоне Кристоу», – решила Мидж.

Сидя здесь тогда, Эдвард сказал что-то Генриетте, или она сказала что-то ему. Генриетта, может быть, и не хочет связывать себя с ним, но он все еще принадлежит ей. «Он всегда будет принадлежать Генриетте», – подумала Мидж. Ее пронзила боль. Призрачно-счастливый мир, в котором она жила последнюю неделю, дрогнул и лопнул, как мыльный пузырь. «Я не могу так жить… зная, что он постоянно думает о Генриетте. Это невыносимо!»

Ветер дохнул сквозь деревья… Листья стали падать быстрее… золота почти не осталось, преобладал коричневый цвет.

– Эдвард!

Настойчивость в ее голосе словно разбудила Эдварда. Он повернул голову.

– Да?!

– Мне очень жаль, Эдвард. – Губы ее дрожали, но голос был ровный и сдержанный. – Я должна сказать… Это бесполезно. Я не могу выйти за тебя замуж. У нас ничего не получится, Эдвард.

– Но, Мидж… Эйнсвик, конечно…

Она перебила его:

– Я не могу выйти за тебя замуж из-за Эйнсвика, Эдвард! Ты… ты должен понять это.

Он вздохнул. Долгий, протяжный вздох, как эхо мертвых листьев, тихо скользящих вниз с ветвей.

– Я понимаю, – сказал он. – Да, я думаю, ты права.

– Было очень любезно, очень мило с твоей стороны сделать мне предложение, но из этого ничего хорошего не получится, Эдвард. Не получится.

Может, она слабо надеялась, что он станет возражать ей, попытается ее уговорить… Но он как будто чувствовал то же, что и она. Здесь, где рядом витала тень Генриетты, он, очевидно, тоже понимал, что все тщетно.

– Нет, – повторил он слова Мидж, – ничего не получится.

Мидж сняла с пальца кольцо и протянула его Эдварду. Она всегда будет любить Эдварда, а Эдвард всегда будет любить Генриетту, и жизнь будет – просто сущий ад!

– Это прекрасное кольцо, Эдвард, – сказала Мидж. У нее перехватило дыхание.

– Я хотел бы, чтобы ты оставила его себе, Мидж. Мне это было бы приятно.

Она покачала головой:

– Я не могу.

– Ты же знаешь, я больше никому его не отдам.

Ей удалось сохранить ровный дружеский тон. Он не знал… Он никогда не узнает, что она чувствовала. Блаженство на блюдечке… Но блюдечко разбилось, а блаженство скользнуло между пальцев, или, может быть, его там никогда и не было.

В тот день после полудня Эркюлю Пуаро нанес визит еще один человек. К нему уже приходили Генриетта Сэвернейк и Вероника Крэй. На этот раз явилась леди Энкейтлл. Она проплыла по дорожке к дому, как всегда, по-неземному легкая и воздушная.

Пуаро открыл дверь – леди Энкейтлл, улыбаясь, стояла у порога.

– Я пришла повидать вас, – заявила она. Совсем как фея, одарившая своим присутствием простого смертного.

– Я польщен, мадам!

Он проводил ее в гостиную. Леди Энкейтлл опустилась на диван и снова улыбнулась.

«Она стара… – подумал Эркюль Пуаро, – у нее седые волосы и морщины на лице… И все-таки в ней есть какое-то волшебное очарование… И оно не подвластно возрасту…»

– Я хочу попросить вас об одолжении, – сказала она тихо.

– Да, мадам?

– Прежде всего, я должна поговорить с вами о докторе Кристоу.

– О докторе Кристоу?

– Да. Мне кажется, единственный выход – положить всему этому конец. Вы понимаете, о чем я говорю, не так ли?

– Я в этом не уверен, леди Энкейтлл.

Она снова озарила его чарующей ослепительной улыбкой и положила тонкую белую руку на его рукав.

– Дорогой мосье Пуаро, вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Полиция поохотится еще какое-то время за владельцем этих отпечатков пальцев, никого не найдет и в конце концов вынуждена будет закрыть дело. Но мне кажется, что вы этого так не оставите.

– Нет, не оставлю.

– Я угадала. Поэтому я и пришла. Вы хотите знать правду, не так ли?

– Разумеется, я хочу знать правду.

– Я вижу, что недостаточно ясно выразилась. Я пытаюсь понять, почему вы не хотите прекратить следствие. Полагаю, тут дело не в амбициях… или в желании довести убийцу до петли… Я всегда считала это таким неприятным видом казни… таким средневековым. Я думаю, что вы просто хотите знать. Вы понимаете, что я имею в виду, не так ли? Если бы вы знали правду… если бы вам сказали правду, я думаю… я полагаю, может быть, это удовлетворило бы вас. Удовлетворит это вас, мосье Пуаро?

– Вы можете открыть мне правду, леди Энкейтлл?

Она кивнула.

– Значит, вы знаете правду?

Она широко раскрыла глаза.

– О да, я давно знаю. Я могла бы все вам сказать. И… и мы решили бы… что все закончено.

Она улыбнулась.

– Вы согласны, мосье Пуаро?

– Нет, мадам, не согласен.

Пуаро пришлось сделать немалое усилие над собой, чтобы сказать это. Ему хотелось… очень хотелось оставить все как есть… потому что об этом его просила леди Энкейтлл.

Секунду она сидела не двигаясь. Потом подняла брови.

– Хотела бы я знать, – сказала она, – хотела бы я знать, понимаете ли вы, что делаете?

Без сна, с сухими глазами Мидж лежала в темноте, беспокойно ворочалась.

Она услышала, как открылась дверь, послышались шаги в коридоре мимо ее двери. Дверь открылась из комнаты Эдварда, и шаги были его.

Мидж включила лампу у кровати и посмотрела на часы, стоявшие около лампы на столике. Было без десяти минут три.

В такой час Эдвард прошел по коридору и спустился по лестнице… Странно.

В этот вечер все отправились спать в половине десятого. Она не могла уснуть и лежала с болью в сердце и воспаленными глазами.

Мидж слышала, как внизу пробили часы… Под окном ее спальни кричала сова. Она чувствовала, как постепенно нарастает депрессия. «Я не могу больше, – стучало в висках, – я больше не могу… Опять наступает утро… И так изо дня в день!»

По своей воле она изгнана из Эйнсвика… самого прекрасного и самого дорогого места на земле, которое могло бы принадлежать ей. Но лучше изгнание, лучше одиночество, однообразное, тусклое существование, чем жизнь с Эдвардом и тенью Генриетты. До этого дня в лесу она не знала, что сможет ревновать так мучительно.