Курт Ауст - Второй после Бога

– …чтобы она подействовала помимо его воли, – закончил я его фразу.

Пальцы нунция нервно перебирали четки.

– Да… Возможно, это была ошибка с моей стороны. Не знаю. Все получилось не так, как я хотел. Я растерялся и сожалел о своем поступке, когда узнал о его смерти. Сами подумайте, я мог быть в ней повинен.

Я не хотел слушать о чьей-то вине и чьих-то грехах, мне было достаточно и своих.

– А Туфт? Что случилось у него?

Нунций выпрямился, его лицо просветлело.

– Господин Туфт был необыкновенно рад моему визиту. Он поддерживал жизнь в небольшом кругу католиков при… – Он замолчал, сжался и хотел встать.

– Я никому ничего не скажу. – Я прикоснулся к его руке. – От меня никто не узнает, что в этом районе еще остались католики. Обещаю вам.

Он посмотрел мне в глаза, конечно, он понимал, что независимо от того, что я скажу, уже поздно брать свои слова назад, ему оставалось только надеяться на мою порядочность. Он медленно откинулся на спинку стула.

– Господин Туфт долго мечтал, чтобы Господь Бог подал ему знак, одобрил бы то, чем он занимался. Туфт увидел этот знак в моем приезде, и перед моим уходом от него мы договорились, что я отслужу мессу для католиков.

– Но он умер…

– Да.

Мы помолчали, я думал о Туфте и о знаке, которого он ждал. Думал о том, что вместо этого знака от Бога Туфт получил привет от Дьявола.

– И что будет, когда вы вернетесь в Копенгаген? – спросил я, чтобы нарушить молчание.

– Отвечу вам словами блудного сына: Я ухожу отсюда и возвращаюсь к Отцу своему, – твердо сказал нунций. – Мне нужно исповедаться, открыться Господу, чтобы я мог начать заново.

– Начать заново?.. – повторил я, не совсем понимая, что он имеет в виду.

– Я виноват в смерти двух людей. По-своему, я виноват и в смерти юнкера Стига. – Я запротестовал, но нунций жестом остановил меня. – То, что случилось, достаточно сложно и вызвано многими причинами. Когда человек возвышен над всем, ему трудно разобраться в своем деле, быть объективным. Я не могу сам решать, что грешно и противоречит желанию Господа, а что – нет, это должен решить мой духовный отец. Можно сказать, что все случилось против моего желания и без моего ведома, но, безусловно, из-за меня. Если бы я сюда не приехал, эти люди остались бы живы. – Он вздохнул, и четки снова замелькали в его пальцах. – Все это питает мою душевную скорбь, и пусть исповедник решит, что является неумышленным грехом или грехом, совершенным под влиянием чувств, а что есть сознательный грех, который следует замолить и за который следует понести наказание.

Он наклонился, снова смочил тряпку и дал мне, чтобы я положил ее себе на лоб, а потом продолжал:

– Иисус установил святость воскресения, святость исповеди, вечером в день Пасхи. Это время, чтобы смотреть вперед, а не оборачиваться назад и не копаться в прошлом, не искать грехов и не пережевывать их по четыре раза, как корова. – Я невольно улыбнулся этому образу, он тоже улыбнулся. – В исповеди человек целиком и полностью открывает перед Богом всю ношу скопившихся у него грехов. Тогда Господь уничтожает все плохое, что было у человека в прошлом, и делает для него доступным новое, все опять становится для него возможным. Когда Господь прощает человека – а Он всегда прощает его, когда человек доверчиво приходит к Нему со своими грехами, и принимает на Себя последствия этих грехов.

Нунций выглянул в окно, хотя там его ничто не могло интересовать. В нем появилось что-то благостное, словно он говорил с самим собой. Словно он понял, что и ему тоже простятся его грехи. И ему тоже…

Если он согрешил. Словно это прощение было дано ему уже при одной только мысли, что он получит его, когда придет к исповеди.

– Человек говорит: “Давай больше не говорить об этом, давай об этом забудем”, – сказал нунций и снова повернулся ко мне. Его щеки зарделись, глаза блестели, как от лихорадки. “В данном случае от лихорадки преданности, – подумал я и почувствовал укол ревности. – Его Бог говорил с ним, не отверг его, простил. А мой…”

– Господь прощает, но не забывает, Бог не прикрывает наши грехи. Прощение Божие – это новое творение, новая жизнь, в которой наши прежние грехи и роковые последствия этих грехов претерпевают изменения и становятся добром. Подумайте об этом, господин Петтер, самый большой грех в истории – убийство Иисуса Христа – стал спасением для нас для всех. – Он требовательно посмотрел на меня. – Не все сразу можно назвать добром, но все может им стать.

Меня потрясли его слова, тепло, звучащее в его голосе, уверенность, которую он, судя по всему, испытывал. Мое чувство вины росло, потому что я не мог быть уверенным в таком же прощении моих грехов. К кому мне пойти, кому исповедаться? В моей Церкви нет исповеди. К кому мне обратиться, к моему Богу? Может быть?.. Нет, это невозможно…

В полном смятении я посмотрел на нунция.

– У нас один и тот же Бог?

Он серьезно кивнул головой.

– Да, у нас один и тот же Бог. Просто мы по-разному понимаем некоторые места Священного Писания. По-разному верим, но Бог у нас один.

– Могу я исповедаться вам, Ваше Высокопреосвященство?

Вопрос сорвался у меня с языка, прежде чем я успел подумать о последствиях. Я только смотрел на человека в темном одеянии, видел, как на него снизошел покой, пока он говорил. Тогда как мою шею сжимала хватка отчаяния.

Он долго смотрел на меня, хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и опустил глаза на лежавшие у него на коленях четки.

– Подождите, – сказал он, встал и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся со своим саквояжем и открыл его. Развернул покрывало, достал распятие и поставил в ногах алькова, потом надел на шею широкую шелковистую ленту или шарф, поцеловал и произнес что-то по-латыни, после этого снял его и положил обратно в саквояж. Горячий комок в груди заставил мои глаза увлажниться, и я зажмурился, чтобы скрыть слезы. И тут же демоны заворчали, что я вот-вот совершу большой грех; я в страхе открыл глаза и увидел, что нунций с ожиданием смотрит на меня. Увидел распятие и Иисуса Христа, который страдал ради меня, и попытался расслабиться.

Нунций спокойно, ничего не говоря, кивнул мне. Он не торопил меня. А его взгляд говорил, что, если надо, он готов ждать сколько угодно. И, уже не думая ни о чем, я начал исповедоваться. Я говорил не губами. Вернее, не только ими. Мне казалось, что я говорю всем телом, что оно открылось перед своим слушателем и обнажило все, что пряталось в старых уголках и в новых укрытиях. Тело рассказало о моей матери и о пожаре, который из-за меня случился на сеновале в Хорттене. О Марии, во рту у которой я увидел дьявола и потому ушел от нее, предоставив ее смерти. Об Анне, которая любила меня так сильно, что явилась перед Господом обнаженной, из-за чего я изменил ей, ибо счел, что она меня опозорила. О куске кожи, который я бессовестно украл у мертвого человека. О Сигварте – меня не оказалось рядом с ним и я не защитил его, когда он в этом нуждался, о смерти, которую я привел прямо к нему…