Анри Шарьер - Мотылек

Что же думаешь об этом ты, пропащая душа, с которым обошлись, как с отбросом общества? Мне хотелось бы знать, какое право имели те двенадцать ублюдков заслать меня в эту преисподнюю. Проснулась ли у них хоть раз, заговорила ли совесть? А прокурор (я все еще не придумал, как вырву ему язык), задумался ли он хоть однажды, что слишком переборщил в своих обвинениях? Я был уверен, что даже мои адвокаты уже не помнят меня. Конечно, они обсудили между собой в общих чертах «неудачный процесс по делу Папийона» в суде присяжных 1932 года: «Видите ли, в тот злосчастный день я был совершенно не в форме, а Прадель, представлявший обвинение, был хорош. Он мастерски повернул процесс в нужное ему русло. Это действительно достойный оппонент, и его голыми руками не возьмешь». Мне слышится этот разговор между мэтром Юбером и другими адвокатами, как будто я стою рядом с ними где-то на приеме или в коридорах Дворца правосудия.

Только председателя суда Бевена можно было бы отнести к разряду прямых и честных судей. Этот умный человек со светлыми мыслями в голове вполне мог обсуждать в профессиональных кругах или за обедом вопрос о том, какую опасность таит в себе суд присяжных с точки зрения справедливого и адекватного исхода судебного разбирательства. В пристойных выражениях, разумеется, он мог высказать свое мнение о том, что эти двенадцать ублюдков, или присяжных заседателей, не подготовлены к тому, чтобы принимать на себя ответственность подобного рода. Они легко поддаются чарам как со стороны защиты, так и обвинения. Вопрос только в том, какая сторона выиграет состязание в риторике – защита или обвинение. Они легко могут и оправдать, и приговорить, едва ли понимая, что творят. Все зависит от положительного или отрицательного заряда в атмосфере, которую создает сильнейшая из сторон.

Это понимает председатель суда, а также моя семья. Хотя, может, моя семья настроена против меня из-за того позора, который я на нее обрушил? Только старик-отец, только он не станет жаловаться на тяжкий крест, который возлег на его плечи. Он несет его без плача и стенаний и не будет проклинать сына за содеянное. Именно так он будет поступать, несмотря на то что, будучи школьным учителем, сам уважает законы и учит своих учеников понимать и принимать их. Я уверен, что в глубине души он мог воскликнуть: «Свиньи, вы убили моего сына! Хуже того, вы приговорили его в двадцать пять лет к медленной смерти!» Если бы он знал, где сейчас его сын и что они с ним делают, он, несомненно, мог бы стать анархистом.

Прошлой ночью тюрьма «Людоедка» как нельзя лучше подтвердила свое прозвище: двое повесились, а третий задушился, набив себе в горло и ноздри тряпок. Рядом с камерой 127 проходила смена нарядов, и я слышал обрывки разговора между надзирателями. Сегодня утром, например, они не таились и разговаривали громко, так что я не мог ошибиться и пропустить нечто важное из сказанного о событиях прошедшей ночи.

Прошло еще шесть месяцев. Я отметил это, нацарапав гвоздем на дереве элегантную цифру «14». Гвоздем я пользуюсь только один раз в шесть месяцев. При этом я отметил про себя, что нахожусь в хорошем состоянии как физически, так и морально.

Благодаря звездным полетам приступы длительного отчаяния очень редко находят на меня. Они быстро проходят, а изобретенный мной метод отправляться в мнимые путешествия рассеивает черные мысли. Смерть Селье очень помогает преодолевать такие кризисы. Я начинаю говорить сам себе: «Я жив, жив, все еще жив и доживу до дня свободы. Он пытался мне помешать, за что и поплатился. Он мертв. Он никогда не будет свободен, как я. Мне будет только тридцать восемь, это еще не старость. А следующий побег обязательно завершится удачей».

Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Уже несколько дней, как у меня почернели ноги и из десен сочится кровь. Заявить о болезни? Я нажал большим пальцем на нижнюю часть ноги, и на ней осталась метка – углубление. Похоже на водянку. С неделю уже я не в силах ходить по десять-двенадцать часов: шесть часов в два приема – и то выдыхаюсь. Когда чищу зубы, то с трудом притрагиваюсь к ним грубым полотенцем, смоченным мыльной водой. Зубы болят, и сильно кровоточат десны. Вчера один зуб выпал сам по себе – верхний резец.

Третий шестимесячный период закончился полным переворотом. Вчера прозвучала общая команда высунуть головы в дверное окошко, и врач стал осматривать у всех десны, раздвигая губы. Сегодня, по истечении ровно восемнадцати месяцев, дверь камеры открылась, и я услышал:

– Выходите. Станьте лицом к стене и ждите.

Я стою первым от двери. В колонне около семидесяти человек. «Кру-гом!» И я шагаю последним в колонне, направляющейся в другой конец здания на выход в тюремный двор.

Девять часов утра. Во дворе на открытом воздухе сидит за небольшим деревянным столом молодой врач в зеленой рубашке-безрукавке. При нем два санитара из заключенных и один санитар-надзиратель. Я их никого не знаю, врача в том числе. Десять багров с винтовками в охране. Комендант и старшие надзиратели стоят и молча наблюдают.

– Всем раздеться! – скомандовал старший надзиратель. – Одежду под мышки! Первый пошел! Имя?

– Такой-то.

– Откройте рот. Ноги на ширину плеч. Удалить эти три зуба. Обработайте настойкой йода, затем метиленовой синькой. Настой ложечной травы два раза в день перед едой.

Я последний в шеренге.

– Имя?

– Шарьер.

– Почему ты один не такой доходяга, как все? Новичок?

– Нет.

– Давно здесь?

– Восемнадцать месяцев.

– Тогда почему же?

– Не знаю.

– Ну хорошо. Тогда я скажу. Ты жрешь больше других. Или меньше занимаешься онанизмом. Рот. Ноги. Два лимона в день – утром и вечером. Лимоны соси и втирай сок в десны. У тебя цинга.

Десны промыли и смазали настойкой йода и метиленовой синькой. Дали лимон. «Кру-гом!» И я замаршировал снова в камеру, замыкая колонну.

То, что нас, больных людей, вывели на открытый воздух под солнце и позволили врачу провести нормальный медицинский осмотр, смахивало на настоящую революцию. Ничего подобного тюрьма одиночного заключения до сих пор не ведала. Что произошло? Может быть, наконец нашелся врач, который отказался быть немым соучастником злодеяний и следовать омерзительным драконовским правилам? Этого врача, ставшего впоследствии моим другом, звали Жермен Гибер. Он умер в Индокитае, о чем мне написала много лет спустя его жена. Письмо застало меня в Маракайбо, в Венесуэле, в нем обо всем этом и было рассказано.

Каждые десять дней медосмотр на солнце. Лечение то же самое: настойка йода, метиленовая синька и два лимона. Здоровье от этого становилось не хуже и не лучше. Дважды я просил дать мне настой ложечной травы, и оба раза доктор как бы пропускал мою просьбу мимо ушей. Это стало меня раздражать: я не мог ходить больше шести часов, и ноги еще были синюшными, да и опухоль не спадала.