Гиллиан Флинн - Острые предметы

Дома на этот раз меня ждал Алан. Он сидел на викторианском диванчике из белой парчи и черного ореха, одетый в белые слаксы и шелковую рубашку, на ногах изящные белые шелковые тапочки. Если бы я видела его на фотографии, то стала бы гадать, из какой эпохи этот франт: может, из начала прошлого века? Или из пятидесятых годов? Так нет, это просто богатый бездельник двадцать первого века, который никогда в жизни не работал, часто пил и время от времени удовлетворял жену.

В отсутствие мамы мы с Аланом разговаривали очень редко. Помню, в детстве я как-то раз налетела на него, когда бежала по коридору, и тогда он неловко нагнулся ко мне и спросил: «Эй, надеюсь, ты не ушиблась?» Мы жили в одном доме уже более пяти лет, и это все, что он удосужился мне сказать. «Нет, не беспокойтесь», – был мой ответ.

Правда, теперь, по всей видимости, Алан решил взять на себя такой нелегкий труд, как разговор со мной. Сразу, без обиняков, только вместо вступления похлопал диван рядом с собой. Он держал на коленях тарелку с крупными серебристыми сардинами, запах от которых чувствовался даже в коридоре.

– Камилла, – сказал он, вонзая маленькую вилку в рыбий хвост, – ты довела свою мать до болезни. Я буду вынужден попросить тебя уехать, если так будет продолжаться дальше.

– Довела до болезни? Каким образом?

– Ты все время терзаешь ее и мучаешь, напоминая ей о Мэриан. Нельзя же рассуждать о том, во что со временем превращается погребенное тело, говоря с матерью умершего ребенка! Может быть, ты воспринимаешь это спокойно, Адора – нет.

По его груди скатился кусочек рыбы, оставив на рубашке несколько жирных пятен величиной с пуговицу.

– Нельзя говорить с ней о телах убитых девочек или о том, сколько крови вышло у них изо рта, когда им выдрали зубы, или сколько времени понадобилось на то, чтобы их задушить.

– Алан, я никогда ничего подобного маме не говорила. Даже близкого к этому. Ей-богу, просто не понимаю, о чем речь.

Я чувствовала себя такой усталой, на возмущение просто не оставалось сил.

– Камилла, не надо. Я знаю, что у вас с мамой очень натянутые отношения. Знаю, насколько ты всегда завидовала чужому благополучию. Вообще, ты и вправду очень похожа на мать Адоры. Она следила в доме за всеми, как… старая, злая ведьма. Слыша смех, выходила из себя от ярости. Единственный раз, когда она улыбнулась, это тогда, когда ты отказалась брать у Адоры грудь. Отворачивалась от соска.

Это слово на масляных губах Алана вызвало у меня жжение в теле. «Тварь», «сука», «гондон», – закричало тело в ответ.

– Конечно, ты об этом узнал от Адоры, – сказала я.

Он кивнул, блаженно сжав губы.

– Значит, Адора поведала тебе все эти ужасы, которые якобы я говорила ей о Мэриан и убитых девочках.

– Точно, – ответил он, чеканя каждый слог.

– Адора – лгунья. Надо быть идиотом, чтобы до сих пор об этом не знать.

– У Адоры была трудная жизнь.

Я выдавила смешок. Алана ничем не проймешь.

– Когда она была маленькой, мать ночью приходила к ней в комнату и щипала ее, – сказал он, с жалостью глядя на последнюю сардину. – Она говорила, что боится, как бы Адора не умерла во сне. Я думаю, она это делала просто потому, что любила причинять ей боль.

Мне сразу вспомнилось: просыпаюсь под пульсирующий звук, который доносится из комнаты Мэриан, оснащенной медицинским оборудованием, как больничная палата. Руку пронзает острая боль. Мама в воздушной ночной рубашке, склонившись надо мной, спрашивает, все ли у меня в порядке. Целует покрасневшее место на руке и велит спать.

– Я просто думаю, что ты должна это знать, – сказал Алан. – Может, будешь к матери немножко добрее.

Быть добрее к маме не входило в мои планы. Мне хотелось только закончить разговор.

– Я постараюсь уехать как можно скорее.

– Это правильно, если исправиться не можешь, – ответил Алан. – Но если бы ты попыталась, то, может быть, сама почувствовала бы себя лучше. Возможно, это бы тебя исцелило. Во всяком случае, душу.

Алан подцепил вилкой последнюю мягкую сардину и целиком втянул ее в рот. Пока он жевал, мне представлялось, что у него на зубах хрустят косточки.

Стащив из кухни бокал со льдом и непочатую бутылку бурбона, я пошла в свою комнату пить. Алкоголь ударил в голову быстро, возможно потому, что пила без остановки. Уши стали горячими, и жжение на теле прекратилось. Я вспомнила слово, вырезанное у меня сзади на шее: «исчезни».

«Исчезну сама – вот тогда и все мои горести исчезнут», – тупо подумала я.

Исчезнут все заботы и тревоги. Были бы мы такими чудовищами, если бы не смерть Мэриан? Ведь другие семьи как-то переживают подобное. Горюют, а потом продолжают жить. Но моя сестренка до сих пор витала среди нас, эта белокурая малышка, быть может, чуть слишком милая для ее собственного блага, быть может, чуть слишком обожаемая – еще до того, как серьезно заболела. Ее любимым другом был огромный мягкий мишка по кличке Бен. Каким же воображением надо обладать, чтобы увидеть душу в набивной игрушке! Она собирала ленточки для волос и раскладывала их в алфавитном порядке по названию цветов. Сестренка была хороша и радовалась этому так заразительно, что в сердце не оставалось места для зависти, когда она хлопала ресницами или вскидывала кудрявую головку. Она называла маму мамулечкой, а Алана… черт, забыла, – может, он был Алан-Алан, о нем и вспоминать не хочется. Она всегда оставляла после себя чистую тарелку, в ее комнате был удивительный порядок, она не хотела носить ничего, кроме платьев и вязаных туфелек от «Мэри Джейнз». Она звала меня Миллой и постоянно льнула ко мне.

Я души в ней не чаяла.

Я была уже пьяной, но пить не переставала. Взяв бокал с бурбоном, крадучись прошла по коридору в комнату Мэриан. Следующая от нее дверь в спальню Эммы была закрыта уже несколько часов. Каково ей живется рядом с комнатой покойной сестры, которую она никогда не видела? Меня кольнула жалость. Мама с Аланом были в своей спальне на углу; вентилятор у них работал, но свет не горел. Центрального кондиционера в старых викторианских домах нет, а комнатные, как считает мама, испортили бы вид, поэтому летом здесь приходится потеть. Жара за тридцать, но ничего, я привычна, чувствую себя как рыба в воде.

Подушка на кровати Мэриан оставалась смятой. На постели разложена ее одежда – так, будто она на ребенке. Фиолетовое платье, белые колготки, черные блестящие туфельки. Кто это сделал – мама? Эмма? Среди многочисленной медицинской аппаратуры стояла капельница, бдительная и блестящая, неустанно сопровождавшая Мэриан в последний год жизни; реанимационная кровать, на полметра выше стандартной; рядом монитор сердечного ритма, подкладное судно. Меня передернуло от отвращения: зачем только мама все это сохранила? Эта комната была больничной и совершенно безжизненной. Любимую куклу Мэриан похоронили вместе с ней – большую тряпичную куклу с нитяными локонами, такими же светлыми, как у ее маленькой хозяйки. Кажется, Эвелин, а может, Элеанор. Остальные стояли в ряд на этажерке, как болельщики на трибуне. Два десятка кукол с белыми фарфоровыми лицами и голубыми стеклянными глазами.