А. Казински - Убийство русалки

– У меня к вам деликатный вопрос, профессор Горовиц.

– Вы с моей лекции? – Профессор остановился, как будто был не в силах больше сопротивляться. – И вы не можете задать свой вопрос в следующий раз?

Мадам Кригер оглянулась. Они были на Хаусер Платц. Рядом не было никого, кто мог бы подслушать. Немного в стороне стекольщик приводил в порядок треснувшее стекло. Теперь ей нужно было вспомнить то, что она отрепетировала.

– Я спрашиваю не только из научного и профессионального интереса, я спрашиваю, потому что речь идет о жизни и счастье человека, о том, чтобы сделать жизнь наполненной смыслом для бедной страдалицы. Я спрашиваю, потому что вы уже многому меня научили, но мне все еще нужна ваша помощь.

– Ну говорите уже скорее, у меня назначена встреча.

Доктор вовсе не такой терпеливый добрый самарянин, как она думала.

Она продолжила:

– Моя дорогая сестра пострадала от мужского злодеяния. Ей снова нужно стать настоящей женщиной, чтобы найти достойного мужчину и создать семью.

– А в чем ваш вопрос? Спрашивайте так, чтобы я мог ответить.

– Как можно, как могу я, используя ваши методы, произвести такое вмешательство, чтобы у моей сестры появилась новая грудь и новая плоть?

Доктор долго смотрел на мадам Кригер. Она чувствовала, что должна выдержать этот строгий взгляд, чтобы он знал, кто она такая и на что способна. Наконец врач отвел взгляд.

– Разрешите дать вам хороший совет в этом вопросе, молодой человек, – начал он. – Меня восхищает ваша любовь к сестре и ваша изобретательность. Подобную операцию, вероятно, возможно провести с помощью особенно искусного хирургического вмешательства. Но я должен вас предупредить. О главном. Это недостойная идея. Ваша сестра станет чудовищем, но не в человеческих глазах, а в Божиих, – произнес Горовиц и сделал шаг в сторону.

– Но вы же ученый, – сказала мадам Кригер и двинулась следом. – А Бог создал науку. И Бог хотел бы, чтобы мы занимались наукой, насколько в наших силах.

– Это безбожно, – ответил Горовиц. – Как люди мы можем соединять только те вещи, которые природой или несчастным случаем отделены друг от друга. Например, как в моем примере с котом на сегодняшней лекции. Ему вернули его же лапу. А не конечность какого-то другого кота или собаки.

– У моей сестры была красивая грудь, а теперь она искалечена, но новая сделала бы ее счастливой.

Горовиц начинает подниматься по лестнице.

– Не поймите меня неправильно. Я ценю ваше желание помочь. Но вам лучше утешить вашу сестру, а не предлагать ей новую грудь. Забудьте об этой странной идее, иначе вы потеряете рассудок. – Доктор подошел к двери, которую открыла горничная. – К тому же, – добавил он, – вы вряд ли будете в состоянии провести такую операцию. Она потребует опыта и знаний, которые есть только у одного человека в этом городе, и этот человек, разумеется, я. И, само собой, я на стороне Бога. Хорошего дня. И передайте, пожалуйста, вашей сестре мое искреннее сочувствие.

Дверь за доктором закрылась.

Сочувствие. Ей не нужно его сочувствие. Сочувствие – это яд, который мешает человеку стать свободным. Неужели этот глупый доктор не понял, что это не переговоры, а требование? В это мгновение она почувствовала яростное желание выбить дверь и вытрясти из лекаря его душонку.

– Исак, Исак, – раздался голос горничной из дома.

Мадам Кригер посмотрела на дом. Изящное здание, свежая известка, просмоленные балки. Слева небольшой проем между домами. Сможет ли она проникнуть на задний двор незамеченной? Несколько молодых торговцев прошли мимо с товарами, свежими овощами и бутылками вина для богатых иудеев. Мадам Кригер вспомнила про свою форму, про то, что у окружающих форма всегда вызывает уважение. Она проскользнула мимо разносчиков в дверь и в маленький задний двор. Окно было открыто, и из него доносились голоса.

– Исак, спустись к отцу в кабинет.

Мадам Кригер разглядела между гардинами спину доктора и его молодую жену. Между ними – минимум тридцать лет разницы. Это разгневало мадам Кригер. Красивый дом и хорошие отношения. Почему сладкая жизнь всегда дается тем, кто и так все имеет?

– Исак! Спустись к отцу! – раздался голос на весь дом.

Если она хочет увидеть больше, нужно воспользоваться лестницей, приставленной к стене дома. Мадам Кригер быстро вскочила на первую ступеньку, пригнувшись, поднялась еще на две, а в голове у нее тем временем вырисовывался план. Если доктор не готов помочь добровольно, его нужно заставить.

Теперь она видела его, он сидел за большим письменным столом. Сын осторожно открыл дверь. Он был толстоват, с круглыми ушами. Врач спросил у него, читал ли он еврейские писания.

– Нужно знать Тору, мой дорогой Исак, – повторил врач несколько раз, пока делал пометки в своих бумагах.

Вряд ли пареньку больше пяти или шесть лет, и он всеми силами пытался избежать этого занятия.

– Иначе придется отменить прогулку, – угрожал врач. – Неприлежный ученик, который не сделал уроки, не пойдет в Дирехавсбаккен [22] Дирехавсбаккен, или просто Баккен – старейший в мире парк развлечений и зоопарк недалеко от Копенгагена. Работает до сих пор. .

Мальчик не хотел, чтобы до этого дошло, но выглядел он весьма несчастным.

– Обещаю, что буду читать. Обещаю.

– Хорошо, хорошо, мой Исак, – сказал доктор и взъерошил ему волосы. Сын попросился к нему на колени, но врач не разрешил. – Отойди, сейчас не время, – пояснил он и подтолкнул паренька к двери.

Мальчик пару раз захныкал, отчего профессор поднял палец. Сын хорошо знал, что это значило. Он опустил глаза и сдался.

Мадам Кригер подалась назад. Она спряталась в тень стены и увидела, как Исак выбежал в гостиную. Она не сомневалась – врач любил своего мальчика. Он сделает для Исака все. Даже будет суровым отцом, чтобы он не отстал в школе.

И для спасения своего Исака он точно сделает операцию, безбожную или нет.

Он заразился? Заразился авторской болезнью, неистребимой жаждой сочинительства? Он так стремился увлечь всех своими сочинениями, что в конце концов потерял способность отличать реальность от фантазии, как дед?

– Нет, – шепнул сам себе Ханс Кристиан, пытаясь выбраться из липкой паутины снов.

Он должен подумать. Вспомнить. Вызвать в памяти эту ночь.

Он вспомнил опьянение, хмельное состояние, когда он вырезал из бумаги эту проститутку, воспроизводил на бумаге ее движения. Он вспомнил, как, спотыкаясь, ходил по грязным улицам и переходил площадь Конгенс Нюторв, даже помнил булыжники мостовой, на которые смотрел, проходя мимо Королевского театра, где отказались ставить его пьесу. Он помнил, как пробирался наверх по ступенькам, как вошел в комнату, лег в темноте и съел ломоть хлеба, оставшийся от обеда квартирной хозяйки вдовы Ларсен пару дней назад. Он помнил крошки, как он пытался упросить их не рассыпаться по кровати, а остаться целым куском. Это его повеселило. Он держал бумажный силуэт Анны в луче света от уличного фонаря, она танцевала, двигалась, и он чувствовал, как внутри поворачивалось что-то доныне для него неизвестное.