Минка Кент - Легчайший воздух

– Что будешь заказывать? – спрашиваю я, неловко пытаясь начать разговор и вернуть ее в действительность.

– Пока не знаю.

– Ты всегда заказывала яйца Бенедикт, – говорю я. – А я – французский тост. Думаю, на всякий случай нам лучше не изменять традиции.

Я дразню ее, изо всех сил стараюсь создать легкую, непринужденную обстановку, но она не реагирует.

– Почему ты такая притихшая? – спрашиваю я. – О чем ты думаешь?

Грир вздыхает, качает головой и смотрит в окно.

– Ни о чем.

– Неправда, я ведь вижу. Ты была другой, пока не увидела мои туфли. Дело в них? – Я повышаю голос, и водитель смотрит на меня в зеркало заднего вида. – Грир?

– Не только в них.

– Значит, в такси? – спрашиваю я.

Водитель снова смотрит на нас.

– Просто всякий раз, когда я вижу тебя, ты все меньше бываешь собой и все больше кем-то другим, кого я едва узнаю, – выпаливает она, словно автоматную очередь. – Вот и пытаюсь понять, почему это так, вот и все.

Я смеюсь над нелепостью ее слов.

– Я все еще та, прежняя. И всегда ею останусь.

Такси резко тормозит, водитель выключает счетчик. Я провожу кредиткой Эндрю по терминалу, чтобы оплатить поездку, и Грир выходит на тротуар. Спустя мгновение я присоединяюсь к ней у входа в ресторан.

– Просто ты делаешь то, что когда-то делала мама, – говорит она, сложив на груди руки.

Я отказываюсь поверить своим ушам.

– Пожалуйста, скажи мне, что не сравниваешь меня с ней.

– Ты ведь знаешь, что я права.

Мы в упор смотрим друг на друга. Похоже, мы зашли в тупик. Я не знаю, что сказать моей сестре. У нашей матери имелась привычка превращаться в самых разных людей, иногда на миг, иногда на день, иногда на несколько недель или месяцев. Нет, у нее не было никакого расстройства личности. Она просто относилась к своей жизни, как к старой паре обуви, меняя туфли с каждым сезоном или с каждым новым мужчиной, который в вихре вальса влетал в ее жизнь.

Однажды она меньше чем за день из мятежной и раскованной хиппи, любительницы цветастых цыганских нарядов и заплетенных в косички волос, превратилась в строгую, одержимую органической едой мамочку, активистку школьного родительского комитета. Обычно мы предчувствовали грядущие перемены и пытались подготовиться к ним, но только не в тот раз. Никогда не забуду, как однажды утром она отправила меня в школу в своем балахоне и с косичками до плеч, а когда в тот же день открыла мне дверь, то была в узкой юбке, с короткой модной стрижкой, а на столе лежали с полдюжины коричневых бумажных пакетов из магазина здоровой еды.

Грир говорит, когда наша мать встретила моего отца, она была домработницей в частном многоэтажном доме, где жили состоятельные квартиросъемщики. Как-то раз в парке она подслушала разговор двух женщин о том, как сестра двоюродной сестры их подруги из домработницы стала женой бизнесмена-мультимиллионера. Моя мама никогда не встречала никаких миллионеров, по крайней мере, таких, кого она знала бы лично. Чистка туалетов – таков был ее путь в их мир. Она была мышью, а уборка – трещиной в стене, в которую она проскользнула.

Моего отца звали Йосси Натан. Владелец строительной компании в Израиле, он жил в Нью-Йорке всего пару лет. Грир не знает, как начался их роман. Дома, в Кфар-Сабе, у него жена и несколько детей, и то, что на свет появилась я, лишь прибавило ему головной боли. Но перед тем как уехать, он зарегистрировал на мое имя трастовый фонд, к которому я могла получить доступ в свой двадцать шестой день рождения, а моей матери в обмен на молчание обеспечил скромное ежемесячное содержание.

Я лишь однажды видела его фото в Интернете, но так и не смогла прочесть подпись, потому что она на иврите.

О Йосси я знаю лишь то, что у нас с ним одинаковые песочного цвета волосы, смуглая кожа, а наши черты – экзотическое сочетание европейских и ближневосточных. У меня прямой нос, полные губы и большие глаза, но кроме этого у меня от него больше ничего нет… даже его фамилии.

Равно как и надежды встретить его в этой жизни, что до сих пор остается горькой пилюлей, независимо от того, сколько лет прошло. Мне словно недостает огромной части меня, и нет абсолютно никаких шансов, что я когда-нибудь верну ее обратно. Грир говорит, что в пять лет у меня был воображаемый «папа», который, как мне кажется, скорее стал кем-то вроде слитого воедино воображаемого друга и отца. По ее словам, она ночами слышала через стенку, как я разговаривала с ним. А после школы, как я утверждала, он шагал рядом с нами, пока мы шли по оживленным тротуарам Квинса домой.

Я ничего такого не помню, но всякий раз, когда думаю о себе пятилетней, которой так горько недоставало отцовской любви, у меня болит сердце.

– Обещаю, Грир, это не так, – говорю я. – Я – не она. Отнюдь нет. Можешь не переживать. Я – это я. Просто сейчас у меня хороший гардероб.

Я жду, что она улыбнется, но по-прежнему ощущаю ее тревогу.

– Что плохого в красивых туфлях? – говорю я. – Это просто обувь, ради всего святого!

Мы смотрим друг другу в глаза. Она прикусывает нижнюю губу. Все, что выходит из-под ее контроля, выбивает мою сестру из колеи. Но я ее не виню. Она много чего хлебнула в этой жизни. Мало того, что она фактически воспитала меня, но и бо́льшую часть времени была вынуждена воспитывать мою мать. Грир всегда следила за тем, чтобы мы вовремя платили за квартиру. А после того, как мать несколько раз оставила холодильник пустым, взяла на себя покупку продуктов. Сестра каждый год записывала меня в школу и следила за тем, чтобы про мой день рождения никогда не забывали.

Ей всегда приходилось идти на шаг впереди, следя за тем, чтобы с нами не случилось ничего плохого. Вряд ли легко вечно предвидеть худшее и жить в ожидании очередного удара судьбы.

В пятом классе учительница отправила меня к школьной медсестре, потому что я не переставая чесала голову. Медсестра осмотрела меня и, ахнув от ужаса, бросилась через весь кабинет к телефону. Я слышала, как она рассказывала школьной секретарше, что такой завшивленности она не видела за все двадцать восемь лет работы. Она заявила, что, по ее мнению, нужно немедленно позвонить в службу опеки, потому что обо мне явно никто не заботится.

Но вместо этого они позвонили моей матери. Та живо обрила мне вечером голову, положила обрезанные волосы в пластиковый пакет и бросила в мусоропровод.

Я провожу рукой по моим длинным, светлым, волнистым волосам, мягким и пышным. Их объем и блеск – результат обработки бразильским кератином в салонах, куда нужно записываться за несколько месяцев.

– Хорошо, – говорит Грир. – Можешь иметь хорошую обувь. Просто не становись такой, как она.

– Не буду, – обещаю я, осеняю крестом сердце и поднимаю мизинец в знак примирения. Грир скептически кривит губы, но я упорствую, и она сдается. – Пойдем. Наш столик освободится через пять минут.