Гилберт Кит Честертон - Мое преступление (сборник)

– Возможно, – согласился Эйш. – Слишком долгая история – останавливать каждого встречного и спрашивать, какие преступления он никогда не совершал и почему. А я – человек занятой, так что разрешите откланяться.

Когда он ушел, Пейнтер спросил:

– Так что же у вас за соображения об уходящей из колодца воде?

– Вообще-то я не уверен, что готов говорить с вами об этом, – ответил Трегерн, и в его темных глазах, как прежде, заплясали озорные искорки. – Но кое-что, имеющее к этому отношение, я вам все-таки скажу. Раньше, пока моя жена не рассказала вам о нашей встрече в лесу, я не мог говорить об этом.

Он снова помрачнел и ненадолго умолк, но затем продолжил:

– Когда моя жена порывалась пойти следом за отцом, я посоветовал ей сначала вернуться домой, затем выйти через другую дверь и через полчаса ждать меня в лесу. Мы и раньше нередко так делали, нас это забавляло: тайные свидания, романтика. Но на сей раз все было очень серьезно, и я не хотел в спешке наломать дров. Мы обсудили, можно ли что-нибудь сделать, чтобы прекратить эксперимент, как мы оба смутно подозревали, потенциально опасный. Подумав, Барбара решила, что вмешательство сделает только хуже. Она подумала, что если уж ее отец закусил удила, его совершенно точно не смогут переубедить тот самый мужчина, который бросил ему вызов, и женщина, к которой он относился как к ребенку. Наконец она ушла, совсем отчаявшись, а я все бродил по лесу, не оставляя надежды что-нибудь придумать, и так дошел почти до самых павлиньих деревьев. К своему удивлению, я услышал голос и сперва подумал, что сквайр разговаривает сам с собой. Я с неудовольствием предположил, что этот колдовской лес уже успел лишить его разума, но вскоре обнаружил, что если сквайр там один, то говорит он на два голоса. Мое воображение тут же принялось рисовать картины, в которых сквайр общался с деревом. Или его там вовсе не было, а деревья переговаривались между собой. Но второй голос не принадлежал дереву. Я быстро узнал его, потому что раз двадцать слышал за столом. Со сквайром разговаривал этот ваш доктор. Я слышал его так же четко, как вы сейчас слышите меня.

Помолчав немного, он сказал:

– Я ушел из леса в смешанных чувствах, сам толком не понимая почему, и, выйдя на освещенное луной место, увидел законника. Тот стоял тихо, но не сводил с меня глаз, будто сова. Лицо его оставалось в тени, я мог различить только рыжие волосы, но я знал точно, как если бы это было написано черным по белому: у него было лицо судьи, приговаривающего преступника к повешению.

Трегерн снова рухнул на скамью, слабо улыбнулся и добавил:

– Только, подобно множеству таких судей, он терпеливо ждал возможности повесить не того человека.

– А тот человек… – машинально произнес Пейнтер.

Трегерн пожал плечами и устроился на скамье поудобнее, поигрывая пустой кружкой.

Через некоторое время после коронерского расследования, не приведшего ни к каким конкретным результатам, о чем мистер Эндрю Эйш предупреждал с самого начала, Пейнтер снова сидел на лавочке перед деревенской гостиницей, а на столике перед ним стоял высокий стакан со светлым элем, который американец ценил больше как местную диковинку, нежели как напиток. Компанию ему составлял лишь один человек, но и это было необычно, потому что в этот час обычно маленький рынок пустовал, и вообще в последнее время Пейнтер чаще бывал наедине с собой. Его это не угнетало, ведь он, подобно своему великому соотечественнику Уолту Уитмену, носил с собой всю вселенную, будто раскрытый зонт. Но он был не просто в одиночестве: он был одинок. Эйш уезжал в Лондон по срочному делу, а с тех пор как вернулся, был постоянно занят другими делами, вне всякого сомнения, имеющими отношение к убийству. Трегерн же открыто вступил в свои права мужа знатной дамы, поселился в поместье, и они с женой с головой погрузились в грандиозные преобразования. Например, Барбара, принадлежавшая к людям, у которых даже мечты приземленные и конкретные, с невиданным размахом принялась за перепланировку сада. Так что не было ничего странного в том, что, как только в гостинице появился еще один постоялец, Пейнтер, человек общительный, решил заговорить с ним. Оказалось, что его новый знакомый – художник, такой же непоседа-путешественник, как и он сам, и сюда приехал, чтобы сделать пару рисунков на здешнем романтическом побережье. Сейчас он сидел на скамье рядом с Пейнтером и курил трубку, а перед ним на столе лежал его заплечный ранец. Был этот человек высокого роста, одет в бархатный пиджак; с льняной копной волос и длинной светлой бородой резко контрастировали темно-карие глаза, и это странное сочетание почему-то заставило Пейнтера вообразить, будто перед ним русский. Художник, неизменно таская с собой свой ранец, побывал во всех уголках здешних мест, которые могли представлять интерес. Он даже добился разрешения поставить мольберт в том самом саду, где сквайр так любил трапезничать на свежем воздухе. Но Пейнтеру еще не представилось возможности оценить его работы, и даже разговорить его на околохудожественные темы было не так-то просто. Сам Сайприен был всегда готов обсуждать какое угодно искусство, и делал это, но его собеседник отвечал крайне мало и неохотно. Он приводил аргументы в пользу кубистов по сравнению с последователями Пикассо, однако его нового знакомого, похоже, не интересовали ни те, ни другие. Он намекнул, что все неопримитивисты как один используют тонкий штрих, тогда как истинные примитивисты рисуют короткими штрихами, однако странный художник оставил намек без внимания. В попытках найти с ним общий язык Пейнтер забрался даже в седую древность и заговорил о постимпрессионистах [21] Здесь автор слегка подшучивает над своим персонажем: постимпрессионизм появился в 1880-х годах, а эта повесть написана в 1922 году, и, судя по всему, действие в ней разворачивается в недавнем прошлом. Объективно называть «седой древностью» Пейнтер мог бы, например, течения эпохи Возрождения. , но и тут не получил отклика, и тогда в его голову закрались странные мысли. В довольно мрачном настроении он рассуждал о том, что в истории павлиньих деревьев, в конце концов, так и не обнаружился таинственный незнакомец, а этот человек так поразительно подходит на эту роль, как вдруг сам таинственный незнакомец подал голос:

– Знаете, наверное, я лучше просто покажу вам то, над чем работаю.

И он, суховато улыбнувшись, принялся расстегивать ранец, лежавший перед ним на столе. Пейнтер смотрел на него с вежливым интересом, однако, к его недоумению, то, что художник извлек из ранца, никак нельзя было назвать относящимся к искусству, даже в понимании самого ярого кубиста. Один за другим на столе появились сначала стопка писчей бумаги, мелко исписанная черными и красными чернилами, а затем, к еще большему изумлению американца, – старый топор с привязанной к нему льняной тряпкой, который Пейнтер сам довольно давно нашел в колодце.