Гилберт Кит Честертон - Мое преступление (сборник)

– Как же так, сквайр, – в полном недоумении произнес он, – неужели вы не знаете мистера Трегерна? Я был уверен, что вы знакомы, он ведь живет неподалеку от вас.

– Рад с вами познакомиться, мистер Трегерн, – ответил сквайр, стараясь быть любезным, однако из-за смущения чуть более громогласный, нежели того требовали приличия. – Я так рад, что вы смогли прийти. Мистер Пейнтер. Моя дочь.

Он отправился к столу, все еще стоящему под деревом. Сайприен Пейнтер пошел за ним, размышляя над странной особенностью, озадачившей даже его, человека опытного и немало путешествовавшего. Этот американец хоть по развитию ума своего и принадлежал к элите, в отношениях с людьми все еще оставался демократом, пусть и не осознавал этого. Ему никогда не приходило в голову, что это поэт должен гордиться знакомством со сквайром, а не сквайр – знакомством с поэтом. Откровенно покровительственный тон, сквозивший в голосе гостеприимного Вейна, заставил Пейнтера отчетливо ощутить себя здесь чужаком.

Сквайр же, предвкушая тяготы обеда с незнакомым литератором, вел себя, по собственному мнению, весьма тактично. Местное общество способно было поставить поэта в весьма неловкое положение, так что Вейн организовал почти что семейный обед, если не считать американского критика и здешних юриста и доктора, достойных представителей среднего класса, чье присутствие он счел желательным. Вейн был вдовцом, так что роль хозяйки выполняла Барбара. Поэт сидел от нее по правую руку, отчего она испытывала неловкость. После того как она едва не подала этому мнимому трубадуру милостыню, ей было довольно непросто подавать ему обед.

– Все вокруг как с ума сошли, – заявил сквайр, когда речь зашла о новостях. – Из-за этой жуткой легенды, которая ходит о наших местах.

– Я собираю легенды, – улыбнулся Пейнтер, – но вы, должно быть, помните, что вашей в моей коллекции пока нет. А здесь, – добавил он, обводя взглядом романтичный ландшафт, – чудесные места для драматического сюжета.

– Да уж, в каком-то смысле он драматический, – не без удовольствия признал Вейн. – А все из-за тех деревьев, которые мы зовем павлиньими. Полагаю, дело в странном цвете листвы, хотя я слыхал и такую версию: мол, на сильном ветру листья издают громкий шум, который при определенной фантазии можно принять за крик павлина. Наверное, у них какое-то особенное строение, как у бамбука, к примеру. Так вот, считается, что эти деревья мой предок, сэр Уолтер Вейн, привез из Берберии. Этот сэр Уолтер был одним из елизаветинских патриотов – или елизаветинских пиратов, если вам будет угодно. Рассказывают, что когда он возвращался из своего последнего морского путешествия, вся деревня собралась на берегу, и все видели лодку, приближающуюся к берегу, и в этой лодке, словно мачты с зелеными парусами, возвышались деревья, покрытые листвой, хотя стояла зима. Сначала людям на берегу показалось, что лодка идет странным курсом, затем – что она и вовсе дрейфует, и когда ее наконец прибило к берегу, оказалось, что все люди в ней мертвы, а сэр Уолтер Вейн с мечом наголо словно бы прикорнул у ствола одного из деревьев, да только сам был недвижим, будто дерево.

– Знаете, это довольно забавно, – задумчиво произнес Пейнтер. – Я говорил вам, что коллекционирую легенды, и мне кажется, в моей коллекции есть начало той истории, финал которой вы мне только что рассказали, хотя действие в ней разворачивается в сотнях миль отсюда.

Он рассеянно постучал тонкими музыкальными пальцами по столу, словно пианист, пытающийся вспомнить мелодию. Пейнтер и впрямь увлекался такого рода сказаниями и, пересказывая их, порой не стеснялся расцветить историю своим талантом.

– Расскажите, пожалуйста! – воскликнула Барбара Вейн, с которой даже слетела ее кажущаяся сонливость.

Американец серьезно отвесил поклон, не поднимаясь из-за стола, и начал рассказывать, лениво поигрывая затейливым кольцом на среднем пальце.

– Если вам взбредет в голову отправиться в Берберию, туда, где лес узкой полоской вклинивается между пустыней и огромным бесприливным морем, вы обнаружите там туземцев, которые и посейчас рассказывают странную историю о святом времен темного Средневековья. Там, на сумрачном побережье Черного Континента, так легко ощутить себя в темном Средневековье. Я бывал в тех местах лишь однажды, хотя они расположены, можно сказать, напротив того итальянского города, где я провел много лет. В это трудно поверить, но там, где ночной лес наполнен рычанием львов, а за его пределами путника ожидает раскаленное безмолвие темно-красных песков, – там этот миф кажется вовсе не таким несуразным и безумным, каким на самом деле является. Рассказывают, будто некий отшельник по имени святой Секирус, живший в тех местах, полюбил деревья, словно товарищей. Ведь эти гиганты, многорукие, будто Бриарей [7] Бриарей – в древнегреческой мифологии прозвище сторукого великана Эгеона, сына Урана и Геи. ( Примеч. ред. ) , были самыми добродушными и безобидными из всех существ, обитавших там. Они не пытались разорвать на части любое живое существо, подобно львам, а скорее открывали объятия даже самым маленьким пичугам. И святой вознес молитву о том, чтобы им было позволено время от времени сходить с места и гулять, как животным. И по слову святого Секируса деревья сошли с места, как сходили, чтобы послушать песни Орфея. Завидев их издали, гуляющих вместе со святым, люди пугались. Однако же деревьям разрешалось сходить с места, только если они беспрекословно исполняли несколько правил. Заслышав звук колокольчика святого Секируса, они должны были вернуться, и, что было важнее, гуляя, подобно зверям, они не должны были никого ловить и терзать, как это делали звери. И вот рассказывают, что однажды одно из деревьев услышало голос, который не был голосом святого отшельника. Был теплый летний вечер, и в угасающем свете, проникающем через листву, можно было рассмотреть притаившееся между ветвей существо, принявшее облик большой птицы, как когда-то, среди ветвей другого дерева, приняло оно облик змея. Голос говорил все громче и громче, заглушая шелест листвы, и вскоре дерево почувствовало невыносимое желание дотянуться до птиц, беспечно летавших меж его ветвей над своими гнездами, схватить их и разорвать на части. Наконец искуситель заполонил крону дерева своими собственными птицами, птицами гордыни – пышно разукрашенными павлинами. И дух ярости возобладал над миролюбивым духом дерева, и оно рвало на части и пожирало сине-зеленых птиц до тех пор, пока ни пера не осталось от них, а после вернулось к прочим деревьям, как прежде, тихим и безобидным. Но говорят, что весной, когда все прочие деревья покрылись листвой, это дерево покрылось странного цвета узорчатыми перьями. И из-за этого святой отшельник прознал о грехе и в наказание вновь укоренил дерево в земле, сказав, что проклятие падет на любого, кто снова сдвинет его с места. Так, сквайр, в далекой пустыне началась та история, которая закончилась здесь, почти что в этом самом саду.