Гилберт Кит Честертон - Мое преступление (сборник)

– Я не хотела быть с вами грубой, – выпалила она.

– И это хуже всего, – отвечал литератор, – потому что, увы мне, я-то как раз хотел быть грубым с вами. Когда я поднял глаза и увидал вас там, наверху, во мне что-то взыграло, как бывало во все ключевые моменты истории. О, восхищение я тоже испытывал, конечно! Полагаю, все иконоборцы сами были в некоторой степени идолопоклонниками.

У этого человека было удивительное умение превратить любой разговор в глубоко личный – мягким, как кошачья поступь, и таким же стремительным поворотом. Так же быстро он карабкался по круче немногим ранее. Из-за этого он казался Барбаре опасным и, возможно, лишенным принципов. Она резко сменила тему, выбрав такой предмет разговора, который был интересен и ей самой.

– Так все же, что вы имели в виду, упоминая о деревьях, которые могут ходить? – спросила она. – Только не говорите, что вы и правда верите в волшебное дерево, которое ест птиц!

– Я скорее удивлю вас, рассказав, во что не верю, чем во что верю, – серьезно сказал Трегерн. Помолчав, он обвел широким жестом дом и сад. – Я скорее вот в это все не верю. Например, елизаветинские дома, елизаветинские семьи постепенно богатеют, становятся больше, респектабельнее и так далее. А взгляните на нашего друга дровосека. – Он указал на человека с затейливой черной бородой, который все еще рубил дрова ниже по тропе. – Его семья живет здесь издавна, и во времена, которые вы называете темными веками, она была богаче и свободнее, чем сейчас. Стоит дождаться, пока историю Корнуолла напишет корнуолльский крестьянин.

– Но позвольте, – настаивала Барбара, – какое отношение все это имеет к тому, верите ли вы в деревья, поедающие птиц?

– А почему я должен исповедоваться вам в том, во что я верю? – спросил он, и в голосе его слышались бунтарские нотки. – Богачи пришли сюда, чтобы присвоить нашу землю, наш труд и наши обычаи. И теперь, использовав все это и, что хуже, выучив нас на свой манер, вы хотите присвоить и наши грезы?

– Но ведь эта конкретная греза скорее похожа на кошмар, не так ли? – с улыбкой возразила Барбара, но тут же посерьезнела и с тревогой произнесла: – Глядите, доктор Браун возвращается. Боже, он выглядит таким расстроенным!

Доктор, чей темный силуэт выделялся на фоне зеленой лужайки, и впрямь энергичной походкой направлялся в их сторону. Лицо его, изборожденное морщинами, казалось старше, нежели его тело; его высокий лоб с залысинами словно выступал перед обрамлявшими его темными волосами. Доктор был заметно бледнее, чем когда вставал из-за стола.

– К моему огромному сожалению, мисс Вейн, – сказал он, – я несу бедняге Мартину, здешнему дровосеку, дурные вести. Его дочь умерла полчаса назад.

– Ох! – взволнованно воскликнула Барбара. – Мне так жаль!

– Мне тоже, – сказал доктор и быстро прошел дальше, сбежав по каменным ступеням, по сторонам которых стояли каменные же урны.

Барбара и Трегерн наблюдали, как он говорит с дровосеком. Лица последнего им не было видно, он стоял к ним спиной, но то, что он сделал, ясно показало им его чувства. Он вскинул руку, в которой держал топор, как будто хотел зарубить доктора, но на самом деле на своего горевестника он и не глядел. Взгляд его был прикован к утесу, где, возвышаясь над низким, похожим на толпу гномов леском, росли огромные древа гордыни, позолоченные солнечными лучами.

Сильная загорелая рука дернулась – и стало ясно, что в ней ничего нет. Топор, вращаясь и со свистом рассекая воздух, полетел вперед, и его лезвие казалось серебряным полумесяцем на фоне серого лесного полумрака. Своей цели топор не достиг, упал в подлеске, вспугнув стайку птиц. Но воображение поэта, полное первобытных образов, шепнуло ему, что он только что видел птиц из языческого предсказания и топор из языческого ритуала жертвоприношения.

Затем дровосек тяжело шагнул вперед, как будто хотел забрать свое орудие, но доктор взял его за руку.

– Не беспокойтесь об этом сейчас, – услышали они его грустный голос. – Уверяю вас, сквайр не будет против, если вы не доделаете свою работу.

Что-то побудило Барбару взглянуть на Трегерна. Он неотрывно глядел на происходящее, чуть склонив голову, и один из его эльфийских черных локонов упал ему на лоб. И снова ей почудилась странная тень над травой; на миг она почти поверила, что трава кишит феями и феи эти ей не друзья.

Через месяц с небольшим в доме сквайра вновь обсуждали легенду о павлиньих деревьях. Произошло это вечером, когда эксцентричное пристрастие Вейна к трапезам под открытым небом собрало несколько человек за тем же круглым столом, только теперь он освещался лампой и горело багрянцем весеннее закатное небо. Даже компания за этим накрытым столом была та же, ведь за несколько последних недель эти люди, сами того не замечая, стали куда ближе, словно члены маленького клуба. Американец был, конечно, самым активным его адептом: стремление во что бы то ни стало раскрыть тайну поэта заставляло его снова и снова убеждать взбалмошного хозяина собрать всех вместе. И даже мистер Эйш, юрист, казалось, расстался со своими полушутливыми предрассудками; доктор же, хоть и был печален и молчалив, человеком оказался приветливым и деликатным. Пейнтер с восторгом истинного поклонника читал вслух стихи Трегерна; он вообще много читал, хоть и не всегда вслух, собирая по округе все подряд, от путеводителей до эпитафий, если они могли пролить свет на дела древних времен. И именно тем вечером, когда свет лампы и последние лучи заходящего солнца бросали огненные отблески на вино и столовое серебро, он поведал об очередном открытии.

– Тут такое дело, сквайр, – сказал он, ввернув один из редких в своей речи американских оборотов, – эти ваши странные деревья… Не думаю, что до вас дошла хотя бы половина того, что о них говорят. Кажется, они вроде как пожирают все подряд. Не то чтобы я по этическим причинам возражал против поглощения пиши, – с этими словами он изящно отправил в рот ломтик молодого сыра, – но, честно говоря, я в некотором роде против людоедства.

– Людоедства?! – воскликнула Барбара Вейн.

– Я знаю, что человек, много путешествующий по свету, не должен быть привередлив, – продолжал мистер Пейнтер, – но я решительно повторяю: я против того, чтобы кто бы то ни было поедал людей. Похоже, то счастливое время, когда павлиньи деревья невинно ели павлинов, давно позади. Если расспросить местных… Рыбака, живущего на берегу, или человека, который подстригает вот эту самую лужайку, находящуюся перед нами… Они расскажут истории куда более невероятные, чем любая из тех, которые я могу привезти с берберийского побережья. Если вы спросите их, что сталось с рыбаком Питерсом, напившимся пьяным в канун Дня Всех Святых, то узнаете, что он заблудился в той рощице, свалился под зловещими деревьями и уснул, после чего испарился, исчез, растаял, как роса на солнце. Если вы спросите их, куда подевался Гарри Хоук, маленький сын вдовы, вам ответят, что его проглотили; что его подзуживали забраться на одно из деревьев и просидеть там всю ночь и он сделал это. Только Господу ведомо, что именно сотворили деревья, повадки растений-людоедов совершенно не изучены. Однако в одном сходятся все: каждый раз, когда кто-нибудь исчезает подобным образом, на одном из деревьев появляется новая ветка.