Джослин Джексон - Три пятнадцать

На следующий же день меня повезли в другой город к странному доктору. Родители выбрали акушера с еврейской фамилией, полагая, что тот – за аборты. Когда он осматривал меня, в кабинете сидела лишь мама, а папа вошел потом. Родителей интересовал «самый разумный вариант», и все прекрасно понимали, о чем речь. Я сидела в одной сорочке, крепко обнимала нерожденную Лизу. Разглядывала свои босые ноги и молчала. Пусть мама с папой вопросы задают.

Как же родители просчитались с доктором! Строгим, возмущенным голосом он спросил, известно ли им, на каком я месяце. Показал фотографию пятимесячного плода, а тот уже пинается, глазки зажмурены, а вокруг все водянисто-черное. «Сейчас речь уже не об отторжении бластулы, – мрачно, как скорбящий Христос, проговорил доктор. – Если она решит прервать беременность, везите ее в Луизиану. В Новом Орлеане с таким дела имеют». Судя по тону, доктор считал Новый Орлеан логовом нечестивых детоубийц. В общем, он хорошенько накрутил хвосты моим баптистам родителям.

Бороться не пришлось: меня отвезли домой. Месяцем раньше все закончилось бы абортом вне зависимости от моего желания. Но позади была уже половина беременности, и я без памяти влюбилась в Лизу.

Лиза вовсю шевелилась – точнее не скажешь. Сновала внутри меня креветкой. Такой я ее себе и представляла. Но не как настоящую, таких я себе заказала как-то, они просто белесые, крапчатые рачки – не больше точки, такие малюсенькие. Один из моих рачков вымахал до размера булавочной головки, сожрал своих братьев-сестер, и такой он был раздутый и гадкий, что я его, упыря старого, смыла в унитаз. Лизу я представляла мультяшной креветкой из рекламных роликов, улыбчивой и в короне. Знай я тогда ее характер, представляла бы креветку с пылающим мечом.

Однако сегодня моя Лиза ни с кем сражаться не может. Сегодня у нее другие заботы – заново научиться говорить и ходить по комнате без ходунков. В общем, рассчитывать я могу лишь на себя.

Хладноглазая женщина, сидевшая в центре переговорной, глянула на меня сквозь стеклянную стену.

Она была вся в белом, и с каждого боку у нее сидело по мужику, оба в темных костюмах с иголочки. Троица смахивала на зловредное мороженое в вафлях, трупно-ледяное, которое только и ждет, чтоб я вошла и заговорила. Неподалеку от них на столе стоял графин из граненого хрусталя и три одинаковых, запотевших ото льда стакана, каждый на аккуратнейшей подставке, чтобы полировку темно-вишневого стола не испортить. Мой одноразовый стаканчик, сухой, как спичка, лежал в сумке.

На жакете той женщины не было ни пятнышка. Я белое носить не умею – постоянно тут же кофе на грудь проливаю. Она была старше меня, но выглядела ровесницей, если не моложе. Я себя тоже в порядке держу: седые пряди закрашиваю, кожу увлажняю усердно и по-прежнему влезаю в любимые «ливайсы». Но эту женщину явно подновили – и неплохо. Ничего вопиющего, не как у актрис, у которых губы смахивают на воспаленные кошачьи кишки, а только подбородка лишнего как не бывало, а глаза распахнулись, как бывает после подтяжки. Пара-другая смешливых морщинок, да и те такие мелкие, что и говорить не о чем, – их, похоже, собирали редко. Коллеги по обе стороны от нее сурово хмурили лбы, а ее лоб походил на яйцо. В пятьдесят без ботокса такого не добиться, особенно если лихо запрягаешь и погоняешь закон, как своего собственного норовистого пони.

Сегодня я пришла сюда умолять, упрашивать, чтобы не забирали Мози. Пятнадцать – возраст очень непростой, а ее отправят туда, где никто не знает, что в грозу она до сих пор просыпается от страха и теребит нижнюю губу, когда врет; что расспросами от нее многого не добьешься, а вот если уйти на кухню и изобразить бурную деятельность, она устроится за разделочным столом и, болтая ногами, выложит все без утайки; что под подушкой у нее лежит одноглазый плюшевый кролик и что спит она, прижимая его к животу.

Если Мози заберут, я даже не узнаю, куда ее отправят. Наихудший расклад – совсем гнилое яблоко: где ни укуси, всюду рыхлое месиво с червями. Чистый яд. Хотелось попросить, чтобы оставили Мози в покое ради ее блага, а не ради моего, но, поочередно глядя в три пары холодных глаз, – сейчас они дружно сверлили меня сквозь прозрачную стену – я чувствовала: затея пустая, а Мози для этих людей не человек, а пешка.

Вопрос заключался в том, отдам ли я внучку без боя или стану биться с этими ледяными мерзавцами не на жизнь, а на смерть. Но если в победу я не верю, стоит ли рыпаться? Хотите океан? Забирайте! Хотите внучку, которую я помогала Лизе растить? Да что там, это я ее вырастила: Лизу не изменишь. Это я учила Мози читать, миллион раз завязывала ей шнурки, была вожатой в ее скаутском отряде. Это я в прошлом году каждый день вставала пораньше, чтобы разобрать с ней алгебру. Тот учебный год оказался самым трудным для Мози, но, когда она принесла табель с тройкой с плюсом по алгебре, мы танцевали, взявшись за руки, и вопили от радости на всю кухню.

Там, у стеклянной стены, я, кажется, пришла к жуткому концу всего на свете. Жуткий конец всего на свете для моей семьи – знакомое место. Лиза видела его на гавайской вечеринке, которую школа Кэлвери устроила в честь завершения учебного года, а Мози – в день, когда я попросила Тайлера Бейнса срубить иву у нас на заднем дворе.

А я его видела? Да, у той стеклянной стены. Я пыталась набить рот беспомощными мольбами, но слова застряли в горле. Я увидела Мози в ее лучшем платье, в тысячу мелких цветочков. Она стоит на крыльце с Лизиной сумкой на плече, а в сумке – все ее вещи. Вот Мози обвила мои плечи тонкими обезьяньими ручками и шепнула: «Прощай, Босс!»

Тогда я и поняла: здесь и сейчас пишется мое послание для Мози. Оно очень важно, даже если я проиграю, даже если блестящий государственный автомобиль увезет Мози из единственного места, которое она считает домом. Осиротевшая, перепуганная, она должна знать: за нее я сражалась до последнего. И я всегда буду рядом. Она должна знать: едва блестящая машина тронется, я сяду в свой «шевроле-малибу», покачу следом и стану ждать. По закону или нет, но Мози – моя.

Я сделала глубокий вдох, робкий и болезненный, как первый вдох младенца, расправила плечи и сглотнула, хотя во рту было суше некуда. Вытащив из сумки одноразовый стаканчик, я распахнула дверь и влетела в комнату. Хлопнула стаканчиком по столу перед теми тремя. Вот вам разделительный барьер! Хлипкий стаканчик зашуршал по столу – для первого выстрела, конечно, слабовато, но ничего лучше у меня в запасе не было.

Я бросилась в бой.

Я никогда не узнала бы о другой Мози Слоукэм, не притащи болван Тайлер Бейнс цепную пилу, чтобы убить любимую мамину иву. И чужой доллар не поставила бы на то, что невероятное открытие сделает Тайлер. Козлиная бородка, татушки, вонючий пикап – тот еще первооткрыватель! Он жить не может без «Редмена» [1], а бурую слюну сплевывает, как верблюд, направо и налево. В прошлом году мама прозвала его Голожопым, потому что он плюется, как белый голодранец, и делает все через жопу.