Майкл Иннес - Смерть в апартаментах ректора. Гамлет, отомсти! (сборник)

На этот раз он не задержался в гостиной для ее осмотра, поскольку хотел как можно быстрее спуститься вниз. Подкравшись на цыпочках к двери спальни, он наклонился и прислушался. Изнутри не доносилось ни звука. Даже чрезвычайно острый слух Эплби не смог ничего уловить. Или Титлоу спал очень тихо, или… Эплби резко распахнул дверь. Спальня была пуста. Постельное белье в беспорядке лежало на кровати, а со стула свисала фрачная пара Титлоу. Сам же Титлоу куда-то исчез.

Сквозь обращенные на восток окна не было видно ни единого проблеска света, так что Эплби не стал выключать фонарик, когда осторожно спускался вниз. Он подождет Титлоу, а пока что взглянет на двух обитателей, живущих на первом этаже. Угрызения совести больше его не мучили: если во сне человек уязвим, то этим надо воспользоваться. Повернувшись вправо у подножия лестницы, он было положил руку на ручку двери Поунолла, как вдруг тотчас отдернул ее. Из-под двери пробивалась тонкая полоска света. Внутри кто-то щелкнул выключателем.

Эплби тут же подумал, что это Титлоу: пока он был у Эмпсона, тот мог проскользнуть вниз к Поуноллу с какой-то своей целью. Голосов Эплби не слышал, только звуки, сопровождавшие какое-то движение. Спал ли Поунолл крепким сном, не ведая о постороннем, как и Эмпсон несколько минут назад? Эплби присел и с неохотой заглянул в замочную скважину. Ничто так не раздражает шпиона, как замочная скважина. Можно рассмотреть кусочек пола, кусочек стены и даже кусочек потолка, однако с боков почти ничего не видно. Чем толще дверь, тем у́же угол зрения, а двери в колледжах славятся своей добротностью и основательностью. Глядя в замочную скважину двери Поунолла, Эплби заметил лишь какое-то движение, но не более того. Ему оставалось или войти, или отступить. Потом его вдруг осенило, что от окон куда больше пользы. Он выскользнул в сад и был вознагражден за свою догадливость. Шторы в комнате Поунолла оказались задернутыми, однако через щелку пробивалась полоска света. Встав на цыпочки, Эплби смог заглянуть внутрь.

По полу двигалось что-то большое и черное, и понадобилось несколько секунд, чтобы отделить этот объект от фона и определить его форму. При внимательном рассмотрении это оказались чьи-то ягодицы, изгиб спины и пятки. Кто-то в смокинге стоял на коленях и медленно ползал по ковру. Вряд ли это был Титлоу, даже если он вдруг почему-то сменил один вечерний костюм на другой. И тут этот «кто-то» повернулся и поднялся на ноги. Им оказался Поунолл собственной персоной.

Даже глядя сквозь тонкую щелку, Эплби поразился, насколько сосредоточенным было лицо Поунолла. Движения его не отличались особой ловкостью, а чистые голубые глаза – быстротой взгляда. Теперь они смотрели холодно, что было заметно даже сквозь щель в шторах, а лоб нахмурился от напряженной работы мысли. Эплби не опасался, что его лицо заметят в оконном проеме. Поунолл не отрываясь смотрел в пол. Затем он на несколько мгновений исчез из поля зрения, вернувшись с каким-то небольшим предметом в руках, после этого снова опустился на пол и принялся сантиметр за сантиметром изучать свой ковер.

Эплби так увлекся этим зрелищем, что чуть было не вскрикнул, внезапно услышав позади себя тихий, вкрадчивый голос:

– А, дорогой господин инспектор! Рановато вы начали! Или же слишком припозднились?

Включив фонарик, Эплби резко обернулся. Перед ним стоял Титлоу в накинутом поверх пижамы потертом, но тем не менее роскошном шелковом халате и глядел на него сверкающими бездонными глазами. В его голосе сквозила ирония, чуть ли не сарказм, о чем говорило обращение «господин инспектор». Однако она сменилась озабоченностью, когда глава Ученого совета добавил:

– Боже мой, милейший, да вы не ранены ли?

В сочившемся из окна скудном свете Эплби представлял собой весьма жалкое зрелище: бледный, измотанный, с окровавленной повязкой на голове и запекшейся кровью на лице. Он сухо признался, что попал в досадную переделку. Титлоу участливо продолжал:

– Если вы закончили свои наблюдения, неугодно ли подняться ко мне? Я только что принес кофе из буфетной в подвале: меня частенько мучает бессонница. Однако вам, смею заметить, нужно кое-что покрепче. А после этого лучше всего отправиться в постель… Идемте же.

Эплби заметил, что за внешним добродушием скрыто нервное возбуждение, та же раздраженность, импульсивность, поразившие его в Титлоу чуть раньше. К тому же Титлоу, столь же крепкий, как Эмпсон или Хэвеленд, обладал куда более сложным и многослойным характером. Его личность представляла собой несколько не очень плотно связанных между собой интеллектуальных и эмоциональных слоев. Однако теперь Титлоу вежливо улыбался, казалось, развеселившись оттого, что застал сыщика в весьма глупой и щекотливой ситуации. Эплби чувствовал себя неловко. Он испытал какое-то дурацкое удовлетворение, что Титлоу не увидел его подглядывавшим в замочную скважину: следить через окно, считал он, куда менее позорно. Инспектор взял себя в руки и ответил:

– С превеликим удовольствием. Однако прошу меня простить, я оставлю вас буквально на минуту.

Вернувшись в вестибюль профессорских апартаментов, он направился прямиком к спальне Хэвеленда, убедился, что тот крепко спит, и тотчас возвратился. Завершив «обход», Эплби последовал наверх за теперь уже вовсю улыбавшимся Титлоу.

Виски у Титлоу оказался прекрасным. Так, по крайней мере, показалось Эплби, который с удовольствием бы выпил и вонючий самогон в этот мрачный час. Холодное ноябрьское утро, половина пятого. Вытянув ноги к большому электрическому обогревателю, он неторопливо пил обжигающий напиток, заедая его бисквитами из огромной жестяной банки с весьма двусмысленной этикеткой «Глиняные таблички: Лагаш и Урук» и с интересом оглядываясь по сторонам. Он уже успел побывать в этой комнате, хотя Титлоу и не знал об этом, и теперь внимательно изучал ее. Гостиная может многое рассказать о своем хозяине, особенно если там масса книг. В отличие от Амплби и Эмпсона книги у Титлоу, как и у Дейтона-Кларка, располагались в низких шкафах, доходивших лишь до пояса. Однако они стояли в два ряда на широких полках, что создавало неизбежное неудобство, еще более усугублявшееся совершенно хаотичной расстановкой томов. На поверхности книжных шкафов красовались расставленные в полном беспорядке образцы древнего гончарного искусства. Они были самых разнообразных форм: изящные и обтекаемые, угловатые и строгие, с блестящей глазурью и тонкими трещинками, с текстурами, ласкавшими глаз, к которым так и хотелось прикоснуться. На одной из стен над «черепками» висела огромная схема каких-то обширных раскопок, где цветными мелками были помечены ежегодные этапы работ. Рядом с ней, скорее для работы, нежели для украшения, располагались несколько великолепных снимков тех же раскопок, сделанных при помощи аэрофотосъемки, с линиями и крестиками, нанесенными цинковыми белилами. Затем следовала великолепная мини-галерея, состоявшая из фотографий и репродукций, относившихся к одной области искусства. Точнее сказать, охватывавших одну область: доисторическую, первобытную и доэллинскую культуры, для большинства все еще остававшихся «археологией», но для некоторых уже сделавшихся «искусством». Все формы жизни с главенствовавшей фигурой человека, стилизованные таким образом, чтобы передать постоянство, твердость и вместе с тем отвлеченность. Это искусство народов, подсознательно боявшихся жизни. И прямо над ними, в нарочитом соседстве – средневековое искусство, презирающее жизнь. Прекрасная подборка, в центре которой красовалась большая немецкая гравюра «Пляска смерти». И, словно противостоя Средневековью и намеренно контрастируя с ним, с противоположной стены лучилась светом и теплом Возрождения репродукция «Спящей Венеры» Джорджоне.