Фергюс Хьюм - Загадка золотого кинжала (сборник)

– Четыре года не пил! – выдохнул он, возвращая фляжку. – А вы, между прочим, теперь пойдете за соучастие.

Должно быть, рыбак был в курсе таких юридических подробностей, потому что он лишь рассмеялся.

– Знаете Принстаун, а?

Рыбак кивнул, глядя вдаль, в сторону болот.

– Читали правила там на входе? Parcere subiectis [19]над воротами в камне выбито. Бог ты мой!

Рыбак кивнул, и они вместе направились к берегу.

– Вопрос в том, – наконец сказал беглый каторжник, – будете вы мне помогать или нет. Я ведь, господи, я ведь чуть не убил вас, пока вы баловались с этой рыбиной!

– О да, я был уверен, что вам такая мысль приходила в голову. Вас ведь было совсем не слышно, вода так шумела…

Оба собеседника были немалого роста, сейчас они меряли друг друга внимательными взглядами – и в какой-то миг в глазах беглого каторжника блеснула улыбка надежды.

– Значит так: мне нужен ваш плащ, ваши бахилы, зюйдвестка… чехол от удочки и длинная палка – сойдет рукоятка от сачка… Вы откуда?

– Из Плимута. Назад поеду в полвосьмого из Хоррабриджа.

– Обратный билет есть?

– Есть.

– Его тоже.

Рыбак задумчиво разбирал удочку.

– А положим, я скажу «ну, попробуй отними»? – протянул тот.

Беглый каторжник трезво оценил обстановку и ответил:

– Придется крепко подраться. – И захохотал, но резко умолк, очевидно, без всякого удовольствия распознав знакомые уголовные нотки в своем смехе.

– На это нет времени, – ответил рыбак.

И каторжник изумленно выдохнул. Играя по-крупному, он едва надеялся выиграть, но…

…Но тот – неторопливо и аккуратно – отстегнул помочи, снял бахилы и присел, расшнуровывая башмаки.

– Помоги снять, – указал он. – Насквозь промокли.

Беглый каторжник преловко стянул с него мокрые толстые носки и надел поверх своих. Потом натянул грубые рыбацкие башмаки, отдав взамен свои.

– Это я вот это , по-твоему, надеть должен?

– Да, хотя они несколько вышли из моды, – ответил каторжник. – Впрочем, художник сапожнику не судья.

– И впрямь! – согласился рыбак, аккуратно завязывая шнурки.

Повисло молчание.

– Полагаю, вы повидали мир? – неожиданно спросил каторжник.

– Есть малость, – ответил рыбак, роясь по карманам в поисках обратного билета.

– И как думаете, станет девушка четыре года ждать парня, которого, с точки зрения всего света, стоит забыть как можно скорее?

Рыбак был тугодум, но не дурак, а ответ тут мог быть только один, но… что-то заставило его солгать. Наверное, доброе сердце. В общем, что-то такое было в этом каторжнике – и он ответил так:

– Станет, наверное. Девушки – они такие.

Каторжник промолчал, но словно ожил внутренне – должно быть, ложь и правда вышла во спасение.

Не сказав ни слова, даже «спасибо», он забрал макинтош, вершу и чехол для удочки. Теперь, полностью замаскированный, он выглядел совершенно безобидным последователем почтеннейшего сэра Айзека Уолтона [20].

Они постояли, глядя друг на друга. Потом беглый каторжник спросил:

– Не одолжите пятерку?

– Не вопрос. – Рыбак достал кошелек, набитый банкнотами, достал пятифунтовую купюру. – Точно хватит? – уточнил он, усмехнувшись.

– Если вам не жалко – еще пятерку.

Тот дал.

– Благодарю. Можно узнать ваше имя и адрес? Хотел бы вернуть все это вам, если… если возможность представится.

Попытка сказать это равнодушно провалилась.

– Калеб Эс Харкнесс, ВМФ США, фрегат «Боец», сейчас на рейде в Плимуте, – кратко сообщил тот.

– А-а, так вы американец!

– И потому я, выражаясь по-моряцки, хрен клал на ваши законы.

– Мистер Харкнесс, значит… или…

– Я капитан.

Они пожали друг другу руки и на том расстались.

Только прихрамывая в казенных ботах по дороге на Тэвисток, капитан понял, что он сам так и не задал своему знакомцу ни одного вопроса. До города было две мили – и неизвестно еще, ходят ли оттуда поезда на Плимут, дождь лил отчаянно, а без макинтоша капитан совсем промок, но он ни о чем не жалел. Порой по лицу его пробегала улыбка.

У капитана Харкнесса были весьма своеобразные и стойкие взгляды на мир – о чем, впрочем, большинство не подозревало, поскольку он не спешил этими взглядами делиться. И превыше всего он ценил благородную и бесстрашную невозмутимость, которой, как известно, так славна британская аристократия. Не было на свете человека, ни даже толпы людей, которая могла бы напугать капитана Харкнесса. Уж конечно, не боялся капитан и того бедолаги, что оставил его без макинтоша, удочки и бахил.

Все мы стремимся приблизиться к идеалу.

Калеб Эс Харкнесс полагал себя самым невозмутимым человеком в обоих полушариях.

Беглый каторжник его превзошел.

Признать свое поражение?

Проще было расстаться с вышеупомянутыми предметами, не получив никакой гарантии их возвращения, кроме хорошего произношения собеседника.

Два дня спустя он получил посылку. В ней были бахилы, макинтош, отличная английская удочка и две пятифунтовые банкноты.

Америка любит показывать, насколько она ценит своих славных сынов, но не всегда проявляет мудрую умеренность, воздавая им почести. Если бы тем же отличалась Англия, многие из нас были бы милосерднее к своим перьям; но об этом судить британской публике как наиболее пострадавшей стороне.

Продвижение Калеба Эс Харкнесса было неизбежно: во-первых, он был человек непревзойденной дерзости, во-вторых, он отлично знал, что дерзким быть благоразумно.

Корабль его жизни лег на прямой курс вверх по лестнице чинов в действующем флоте – и когда достиг положенного ему предела, повернул к флоту пассивному, сиречь к маленькому уютному дому в Вашингтоне и распростертым объятиям сливок общества сего благословенного города.

Здесь он тоже имел успех, ибо свет оценил его дерзость едва ли не выше, чем море. Вдобавок он открыл в себе новый талант: заставлять окружающих выглядеть нелепо и смешно – а ведь на свете нет людей более чувствительных, чем американские сенаторы.

А потому через шесть лет мы обнаружим Калеба Эс Харкнесса не в русле реки, но посреди вашингтонского великолепия. В столице устраивали торжества по случаю того, что Англия избрала для мирного взаимодействия с заморскими светилами одну из ярчайших своих звезд.

Хотя полномочный посол пока еще не появлялся на публике – но он был старшим сыном британского графа и имел собственный титул, а этого Вашингтону (и доброй доле Бостона с Нью-Йорком) было вполне достаточно.

Вдобавок посол уже показал, что может играть на равных одновременно с двумя американскими политиками и их компетентными секретарями, а следовательно, завоевал уважение всех политических партий (кроме той, к которой принадлежали пострадавшие в ходе «игры на равных» политики).