Линда Лафферти - Невеста смерти

Теперь Маркета смотрела на тетю, едва сдерживая ярость. Монахиня говорила с полной убежденностью в своей правоте, а ее вздернутый острый подбородок был готов, казалось, уколоть племянницу за то, что та не последовала ее примеру. Слова Людмилы были не чем иным, как обвинением девушки в духовной скудости, потому что она выбрала науку.

Смолчать Маркета не могла – больше она уже не думала о том, что обидит монахиню.

– Тетя Людмила, многим ли вы помогли, проведя так много лет в этом темном монастыре? – спросила она. – Поклоняться и служить Господу в темноте безопасно, но люди страдают на свету, и там мы видим их страдания. Видим и, по крайней мере, пытаемся предложить им настоящую помощь, а не бесполезное стояние на коленях со сложенными руками!

Брошенный Маркетой вызов, словно в зеркале, отразился на лице ее тети.

– Как ты смеешь говорить мне такое! Я – мать-настоятельница этого монастыря, и мы служим Богу в нашей простоте, бедности и преданности.

– Вы не хотите пачкать руки страданиями того мира, что за стеной, где ваша помощь могла бы изменить что-то по-настоящему.

Маркета поднялась, зная, что вела себя неподобающим образом, но сейчас ей было все равно. Уже подойдя к двери, она обернулась и задала последний вопрос.

Ей нужно было это знать.

– Пригласить меня в монастырь просил отец? – спросила она.

– Да. Он тоже видел Белую Даму.

Мать-настоятельница закусила губу и отвернулась. Но Маркета слышала, как она всхлипнула.

Спустя мгновение девушка уже бежала по коридору, по старым деревянным половицам, и звук ее шагов разлетался эхом по всему монастырю.

Монахини расступились – как будто черное море раздалось в обе стороны перед покидающей монастырь гостьей. Маркета торопливо прошла между ними, выскочила за дверь и снова побежала. Глядя ей вслед – вырвавшейся на свет, на свежий воздух из полумрака монастыря с его тяжелым запахом ладана и скорбными старухами, – одна из юных послушниц, новенькая по имени Фиала, не смогла сдержать подступивших к глазам слез.

– А она присоединится к нам? – с надеждой спросила бедняжка, не обращаясь ни к кому в особенности. – Вот бы мне такую подругу!

Сухая, как щепка, пожилая монахиня, расшивавшая в темном углу, возле огня, сутану, оторвалась от работы.

– Эй! – воскликнула она, тыча иголкой воздух. – Что за ерунду ты говоришь! Друзья ждут тебя на небесах – ангелы Господни и Он сам!

– Мне бы хотелось иметь подругу и на земле, – вздохнула девушка, но ее никто не услышал, кроме старой женщины у огня.

– Закрой дверь, Фиала, пока все тепло не ушло, – велела она.

– Да, сестра Агнесса, – кивнула послушница и с тяжелым сердцем толкнула скрипучую дверь.

Услышав, как закрылась у нее за спиной дверь монастыря, Маркета на мгновение оглянулась и побежала к отцу, ожидавшему ее возле моста.

– Зачем ты отправил меня к тете? Зачем?!

Не выдержав ее сердитого взгляда, Пихлер отвернулся и опустил голову.

– Я боюсь за тебя, – тихо сказал он. – Я видел силу Габсбургов. Эта сила есть даже у безумного дона Юлия. Ты и представить не можешь, какова она. В монастыре ты была бы в безопасности и сохранила чистоту.

– Была бы в безопасности? Сохранила чистоту? И это все, чего ты желаешь для меня? – Дочь Зикмунда с такой силой сжала кулаки, что ногти врезались ей в ладони. Ей вспомнился пивовар, и в глазах защипало от обиды и слез.

Отец посмотрел наконец на нее и понурился.

– Ты просто девушка. Да, одаренная, но все равно девушка. И с этим ничего не поделаешь. О твоих познаниях в медицине никто не должен знать, иначе тебя станут считать чудачкой. Или, того хуже, ведьмой.

Его слова жалили, как рой налетевших, гудящих над головой пчел. Ошеломленная, дочь смотрела на отца с открытым ртом и впервые видела его внезапно постаревшим и слабым, хотя он был здоровым, крепким мужчиной, которому не исполнилось еще и сорока.

– Ох, дочка, если с тобой что-то случится, я не знаю, что буду делать, – признался он.

Маркета заметила, что у него потек нос. Он вытер покрасневшие глаза сухими костяшками пальцев с потрескавшейся кожей и отвернулся к реке, пряча от нее лицо. Она сглотнула и протянула руку к его запястью.

– Отец, со мной ничего не случится. Я буду учиться у тебя и доктора Мингониуса. И не подойду к дону Юлию ближе, чем ты скажешь.

– Ты не понимаешь. Король Рудольф не допустит, чтобы его сын долго оставался связанным. Это оскорбляет его гордость. Он хочет думать, что дон Юлий здоров и в своем уме, что он достоин носить имя Габсбургов. Королевская гордость – опасная штука. Она, как огонь, пожирает все, чего касается.

Маркета посмотрела на угрюмо нависший над ними замок. Вверху, над их головами, хрипло каркали вороны.

– Как только дон Юлий освободится, он придет за тобой, – предупредил ее Зикмунд.

Девушка поежилась.

– Тогда я сбегу. Уйду в Прагу, – заявила она.

Ее отец покачал головой.

– Нет. Ты не понимаешь, сколь решительны и упрямы Габсбурги.

Маркета поймала себя на том, что мнет пальцами край передника.

– Нет, папа. Это ты не понимаешь моей решимости. Дон Юлий не получит меня. Ни один мужчина не получит меня без моего согласия.

Пихлер не ответил.

– Уже темнеет, – сказал он после долгого молчания. – Нам пора в замок, давай же поспешим.

В этот раз дон Юлий был спокойнее. Увидев Маркету, он изобразил улыбку, которая была бы даже приятной у человека, чей разум не был бы столь безнадежно поврежден. Но девушка помнила слова отца и держалась на безопасном расстоянии, лишь изредка, чтобы не привлечь к себе внимания, бросая в сторону пациента осторожные взгляды.

Слишком толстый, думала она, хотя дон Юлий заметно похудел с того дня, когда приехал в Чески-Крумлов. За столом он, должно быть, был жаден до масла, пирогов и эля. Разве может быть приятен толстый мужчина? Взять хотя бы пивовара с его дряблым, отвисшим подбородком и мягкими шаловливыми пальцами, так и норовящими залезть куда не следует. Мужчины с таким аппетитом наверняка скупы в любви, им важны только они сами. Девушке вспомнились толстяки из дядиной таверны, жадно набрасывающиеся на еду, усердно высасывающие из костей мозг, а потом бросающие их в огонь. Благовоспитанный мужчина, способный и в любви не только брать, но и давать, должен быть сдержанным и утолять голод неторопливо, смакуя вкус и наслаждаясь им наравне с любовницей.

Перед мысленным взором Маркеты снова возник худощавый Якоб Хорчицкий: ее пальцы до сих пор помнили прикосновение к его тугим и крепким мышцам. Вот образец мужчины – дисциплинированный, с тонким вкусом и трезвым рассудком. А еще со щедрым сердцем.