Ванесса Рубио-Барро - Смерть в поварском колпаке

Персонал ресторана, явившийся на панихиду в полном составе, стоял позади семьи. Вдова – Женевьева Вильдье, прямая как палка, само воплощение чопорности и достоинства, стояла рядом со своими отцом и тремя детьми от семи до двенадцати лет, время от времени поправляя черную шляпку с вуалью, купленную на авеню Монтень [31]. Лора Гренадье наклонилась в сторону, чтобы понаблюдать за служащими Жюльена. Энзо Малапарт в дорогом итальянском костюме держался особняком, Этьен Франкаст что-то шептал на ухо сморкавшемуся Сирилу Прессаку, Давид Бенайя погрузился в свой смартфон, а две молоденькие официантки, вероятно, обсуждали последнюю подтяжку бывшей певички варьете, очень популярной в восьмидесятые.

Опоздавшие Дафне и Пако, склонившись в три погибели, пробрались между скамьями, чтобы сесть на места, занятые для них Лорой. Траурная церемония, длившаяся вечность, состояла из чтения псалмов, отрывков из Книги Бытия, а также трудов Брийя-Саварена и Огюста Эскофье [32]. Проповедь, произнесенная с необычайным пафосом, как ни странно, волнения не вызывала. Никто ничего не понял из аллюзий священника, кроме, пожалуй, того, что следует обуздывать свои желания. Публика зевала, кашляла, засыпала, шмыгала носом и уже почти забыла, что провожает в последний путь человека, незадолго до того заколотого ножом.

Когда хор запел отходную и присутствующих попросили выйти из церкви в ожидании выноса гроба на паперть, все вздохнули с облегчением. Дафне потихоньку улизнула, до того как толпа устремилась к выходу: ей обязательно нужно было вернуться в редакцию, чтобы проверить качество фотографий для одного портфолио и внести правку в макет рекламных страниц. Лора и Пако прошли перед книгой соболезнований, не остановившись, чтобы поставить подпись, и тут столкнулись нос к носу с Ангерраном Мариньи, одним из самых язвительных ресторанных критиков своего поколения. Одетый в бесформенные джинсы и видавшую виды кожаную куртку, с густой седеющей шевелюрой, он уже разменял свои полста и держался не без надменности.

– И как это я тебя не увидела? – удивилась Лора. – Можно было догадаться, что ты придешь.

– Да я примостился на задах, справа, возле кропильницы. Ну и зануда, однако, этот попик!

– Познакомься, это Пако – фотограф нашего журнала.

Ангерран смерил молодого человека любезно-насмешливым взглядом и спросил:

– Так это вы, дорогой мой, делали снимки для подборки по Нормандии [33]?

Смущенный Альварес кивнул.

– Примите мои поздравления! Вы уловили самый дух бокажа, создается полный эффект присутствия.

– Какая честь для нас! Ты стал читателем «Кулинарных радостей»? – шутливо заметила Лора.

– Все, что попадает в рот, мне не чуждо. Пойдемте отсюда, ладно? Похоже, пташки уже слетелись. Так и вижу, как они караулят, вцепившись в свои чертовы микрофоны и камеры. Меня от них тошнит!

И трое приятелей быстро сбежали по лестнице, оставив сцену светской фауне, которой не терпелось выразить свою безмерную скорбь «Тринадцатичасовому тележурналу» [34].

– А не зайти ли нам куда-нибудь перекусить, – предложил Ангерран, – почтив тем самым память Жюльена Вильдье?

– Мне не хочется есть, но я пообещала Пако сводить его в «Фарамонд» и угостить рубцом по-кански.

– Что за странная мысль!

– Это блюдо Пако для себя открыл, когда мы снимали репортаж в Лионе [35], – объяснила журналистка. – С тех пор, как мне кажется, он просто одержим потрохами, причем во всех их вариациях.

Фотограф молчал. Словоохотливость и зычный голос Мариньи произвели на него впечатление. Они вышли на улицу Риволи, затем двинулись по улице Жан-Жак Руссо в направлении церкви Сент-Эсташ. Дорогой Лора и Ангерран пустились в рассуждения о том, как распространение в интернете кулинарых блогов сказалось на их профессии. Уж кто-кто, а Ангерран ничуть не был этим обеспокоен и наперекор всем стихиям продолжал издавать свой знаменитый «Гид Мариньи», который неизменно пользовался спросом. Французская версия журнала, правда, потихоньку приходила в упадок, чего никак нельзя было сказать об английской – та по-прежнему находилась на плаву, и без нее не обходился ни один турист из Штатов.

– Как бы мне не пришлось пожалеть о таком успехе у американцев, – почти прокричал он, перекрывая автомобильные гудки. – Если в «Л’Эпи Дюпен» будет невозможно попасть, а места придется бронировать за недели, в том будет и моя вина.

Перо у Ангеррана было легким, тон – желчным, глаз – острым. Пробуя блюдо, он всегда понимал, что за ним стоит: чего стоит шеф-повар, как и что делается на кухне. Лора очень уважала его за писательский талант и особенно за это сверхтонкое чутье. Сколько раз уговаривала она его сотрудничать с ее журналом, предлагала «свободную трибуну», удвоенный гонорар, все было бесполезно – он отвечал отказом. Любезным, конечно, но твердым, ибо этот цельный человек имел свои принципы и выше всего ценил независимость. Ангерран предпочитал оставаться вольным стрелком, у него в памяти еще живы были воспоминания о работе на крупной радиостанции, когда он в обмен на эфемерную известность был вынужден все время угождать рекламодателям. Только обретя свободу, он смог воспрянуть духом и целиком отдаться очередному увлечению – театру. Вот уже несколько лет Мариньи писал пьесы, которые редко издавались, еще реже ставились, да и то на крошечных сценах, но которые давали ему главное – чувство удовлетворения, подвигавшее его на новые свершения.

На улице Гранд-Тюандери они свернули налево и оказались перед рестораном «Фарамонд». Пако несколько раз щелкнул фасад здания. Всю дорогу он не переставал делать снимки архитектурных деталей, которые могли помочь читателю воспроизвести былой облик Центрального парижского рынка. Наверняка Дафне это оценит и использует, работая над статьями.

– Я уже и забыл о существовании этого ресторана, – сказал Мариньи с ностальгической ноткой. – Когда-то я сюда часто наведывался – лет двадцать назад, если не тридцать… Славное было местечко.

Не успели они переступить порог, как Пако замер от восторга: великолепный декор словно перенес его в головокружительные времена «Прекрасной эпохи». Лора от этого испытала удовольствие, хотя и предвидела такую реакцию. В былые дни ресторан считался одной из любимых «берлог» Клемансо, позже – Хэмингуэя, короче, являлся одним из тех модных ночных заведений, где «весь Париж» выпивал, развлекался и завязывал приятные знакомства. И правда, тут было на что посмотреть: керамические панно с цветочным орнаментом в рамках навощенного дерева, сверкающая медь, красный бархат, гроздья ламп-колокольчиков, сияющие зеркала. Растительные мотивы встречались повсюду: виноградные кисти, полевые цветы, вьющиеся стебли и налитые фрукты. Пако вновь достал камеру и принялся снимать, словно спешил насытиться этим буйством красок, удивительной игрой света и тени…