Ариэль С. Уинтер - Смерть длиною в двадцать лет

– Вы, возможно, считаете меня ненормальным, если я явился вот так с визитом, словно имею на это право… Возможно даже, я сам сейчас лишился последнего шанса на совместную работу с вами. Возможно, вы вообще не захотите остаться еще на какое-то время в Калверте.

– Ничего подобного, – сказал я, силясь припомнить, что бы он мог иметь в виду этим упоминанием о «совместной работе».

И тут я вдруг вспомнил, что в тот день мы с ним вместе писали пьесу! Подумать только – я что-то писал вообще!

– Но, даже если нам больше не суждено поработать вместе, то все равно это была большая честь для меня.

Глаза его лучились, и я сразу почувствовал себя самым гадким человеком на планете – из-за того, что он смотрел на меня с таким обожанием и почтением, словно на святого, хотя на самом деле я был мерзким алкоголиком и волокитой, а по совместительству еще сценаристом и убийцей.

– Да, для меня это тоже была большая честь, – сказал я и поспешил приложиться к своему стакану.

Он тоже сделал глоточек и, поискав глазами, куда бы поставить свой стакан, в итоге пристроил его на пол у ног.

– Наверное мне даже не следовало бы заводить этот разговор, но я на всякий случай принес с собой кое-что… Если бы вы взглянули…

Мне, конечно, совсем не хотелось взглянуть на это «кое-что», но обожание, с каким он смотрел на меня, заставило снова почувствовать себя человеком. Не просто человеком, а значимой величиной. Не без некого самодовольства я уже начал думать о том, что на самом деле не так уж плох – просто оказался в неприятной ситуации. И этот парень верил в то, что я хороший. Поэтому, протянув руку за этой его писаниной, я сказал:

– Ну, конечно, а почему бы и нет?

Лицо его просияло, и, достав из внутреннего кармана пиджака блокнот, он принялся листать его.

– Это просто задумка сцены, которой мог бы кончаться первый акт. – Он протянул мне раскрытый блокнот. – Меня тогда поразили ваши слова насчет того, что фурии могут быть смертны, и я подумал, что если одна из них убьет другую, одна фурия убьет другую фурию, это будет как будто одна сестра убила другую сестру, а ведь именно за это фурии в древнегреческой мифологии обычно наказывают людей – за убийство родственников. – Я, должно быть, изменился в лице, потому что он вдруг спросил: – Мистер Розенкранц, с вами все в порядке? Простите, мне, наверное, все-таки не следовало заводить разговор об этой пьесе. Моя мама просто убила бы меня, если б узнала, что я пристаю к вам с такими вещами, когда вы только что потеряли сына.

Но, покачав головой, я остановил его жестом, когда он, как мне показалось, уже собирался встать.

– Все нормально, все в порядке. Я хочу это прочесть, я прочту!..

И чтобы доказать это на деле, я начал читать. При этом все время чувствовал на себе его взгляд; он то отводил его в сторону, то снова устремлял на меня, а я, хмурясь, пытался сосредоточиться на тексте. И текст, кстати, был очень хороший, поэтому, отпив еще из своего стакана, я примостил его на подлокотник и дочитал до конца. Всего лишь четыре написанные от руки странички, но это был действительно хороший текст, поэтому, возвращая ему блокнот, я сказал:

– Мне нравится.

Он так обрадовался.

– Правда? То есть… ну… Вы правда так считаете?

– Да. Это хорошая идея. Очень хорошая задумка, как закончить первый акт.

Он улыбался и буквально лучился счастьем.

– Но я бы только вырезал вот эти сцены с плачем и смехом в конце.

Он сосредоточенно нахмурился и, серьезно кивая, сказал:

– Да, понимаю, конечно.

– Они в данном случае являются вспомогательными действиями и оттягивают на себя внимание от главного. А у вас тут есть убийство, оно должно быть главным. Пусть две оставшиеся в живых сестры просто смотрят в ужасе на тело. Они будут держать зрительный зал, понимаете? Зрители тоже будут в ужасе, тоже будут в шоке. Потому что человек бывает в шоке, когда такое происходит. Он смотрит на это и думает: нет, этого не может быть, этого нет, потому что этого не может быть! – Только сказав это, я сам понял смысл своих слов и встал, чтобы налить себе еще джина.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – закивал он, что-то записывая. – Будет гораздо лучше, если сестра-убийца не заходится в исступленном хохоте, а просто смотрит на тело убитой сестры, а потом третья сестра смотрит на нее обвиняюще, их глаза встречаются, и убийца убегает со сцены, и свет в зале гаснет. – Говоря это, он все время строчил в своем блокноте.

Еще не дойдя до своего кресла, я выпил половину новой порции.

– А потом третья сестра жаждет мщения, и у нее есть только один выбор – сделать то же самое и убить сестру, и получается, что она ничем не лучше ее. Потому что на самом деле мы все виноваты, правда же? Не кто-то один виновен, а все. Все виноваты хотя бы тем, что допустили случившееся.

По-моему, тут он уже не очень хорошо понимал, куда я гну. Да я, признаться, и сам-то не понимал, какой смысл вкладывал в эти свои речи.

– Мне нравится, – сказал он. – Я как-то не думал об этом.

– Дайте-ка сюда, – сказал я и потянулся за его блокнотом, чтобы спрятать собственное смущение. – И ручку, пожалуйста…

Я прочел все, что он только что записал, и начал набрасывать диалог:

– Не надо обвинять меня! Не смей обвинять меня! Она сама убила бы меня, будь у нее такой шанс.

– По-твоему, самозащита – это оправдание? А сколько раз мы сами лишали людей жизни, когда речь тоже шла о самозащите?

– Я не дам тебе напасть на меня! Я нападу на тебя первой!

– И это тоже будет считаться самозащитой?

– Да, будет!

– Ну, тогда давай попробуй, напади на меня!

Такой вот диалог получился у меня, он словно вырвался сам собой, я писал как по маслу. Вы читаете его сейчас, и я знаю, что вы думаете – что я пытался найти для себя оправдание. Только тогда я об этом не думал вовсе. Просто сочинял кусок пьесы. И для меня был важен сам факт, что я вообще в кои-то веки пишу. Не какую-то там чепуху, как давеча в отеле, а настоящий диалог для настоящей пьесы. А Монтгомери потом надо было только собрать это все воедино.

Оторвавшись на секундочку от письма, я вдруг заметил, что Монтгомери буквально пожирает меня глазами. Я сразу сбился и потерял нить повествования. Вернув ему блокнот, я снова налил себе джина. А он, прочитав то, что я написал, сразу же начал сам что-то строчить дальше. Я наблюдал за ним со стороны, и было очень приятно видеть его энтузиазм и вдохновение. И я гадал, куда же делось мое собственное вдохновение. Вот будь со мной рядом такой молодой энергичный парень, и я бы, наверное, тогда писал, писал и писал без остановки.

И тут я снова поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы Монтгомери был моим сыном. Я тогда был бы совсем другим человеком, если бы рядом со мной находился такой юноша, взирающий на меня как на правителя вселенной. Имея такого сына, человек и вправду может что-то собой представлять. Когда у человека такой сын, ему просто приходится соответствовать своему образу и все время стараться оправдывать его. Но ведь Джо тоже говорил, что буквально боготворил меня в детстве, и что же я?.. Разве я соответствовал этому образу? Нет, наоборот, я убедил его в том, что я даже хуже, чем на самом деле. И в конце я, похоже, убедил его в этом окончательно.