Инга Могилевская - Петля. Тoм 1

– Киче.

– Я серьезно.

– А я серьезен как никогда. Я индеец – такой же, как они. Один из них. Мои настоящие родители умерли, когда мне было лет 7 -задолго до того, как я стал задумываться о национальной принадлежности. Не знаю, что тогда случилось – я не помню те времена. Знаю только, что после их смерти меня взял на так называемое «попечительство» один тип… тоже гринго… Вроде как «усыновил». Вот только ему не сын был нужен, а раб. Маленький белый безропотный раб – животное, с которым он мог вытворять, что вздумается… Я прожил у него около года. А потом что-то произошло…, – он замялся, выдавил сконфуженную вымученную ухмылку, – в общем, чтобы там ни произошло, один человек, коренной индеец, спас меня, когда я уже был на волосок от смерти, помог начать новую жизнь. Долгое время я жил на севере в горах вместе с ним, а он, кстати, был одним из опальных лидеров тогдашнего революционного движения. Вот он, действительно, воспитывал меня как родного сына. Именно благодаря ему я понял, что цвет кожи не имеет значения. И национальность тоже. Важно то, на чьей ты стороне – за кого готов будешь пожертвовать жизнью.

– Сегодня ты чуть не пожертвовал своей жизнью, – заметила я.

– Да, но я еще жив, и не собираюсь останавливаться, пока наш народ не скинет с себя эти унизительные оковы… – он замолчал на секунду, задумался и, устремив на меня свой проникновенный взгляд, тихо проговорил, – Иден, я так и не сказал… спасибо, что спасла меня, и прости, что подверг тебя опасности.

– За что извиняешься? Ты тут не причем, я же сама вмешалась. И ни о чем не жалею, – я засмеялась, – Не каждый день удается спасти героя.

– Никакой я не герой, – отмахнулся он, – А тебе, значит, и раньше доводилось спасать людей?

– Не таким образом… Там в Америке я выучилась на врача и немного работала на этом поприще.

– Надо же! Ты не перестаешь меня удивлять!

– Ну, раз ты врач, – прозвучал робкий голос священника, – Посмотри, что там у него со спиной.

Я вздрогнула, обернулась, только сейчас заметив, что он сидел на скамье, прямо позади нас… Что-то благоговейное было в его взгляде, отблеск восхищения, трепета и любви…а вместе с тем, сомнение – словно он не верил в того, на кого смотрел, и видел совершенно не того, кто сидел перед ним. Наверное, он уже давно вернулся, просто не решался вмешаться в нашу беседу. Слушал все это время, внимал, словно каждое слово этого белого человека было откровением… И только, когда заговорила я, а не Сани, он очнулся, вспомнил, что перед ним живой человек. Живой и раненный.

– Я вот принес… – падре протянул мне упаковку ваты и флакон спирта, – надо обработать его порез.

– Да, конечно, – кивнула я, переводя взгляд на Алессандро, – Присядь здесь и сними рубашку.

– Ничего не надо! – как-то испуганно встрепенулся Сани, – Там просто царапина. Я даже не чувствую.

– Тем обиднее, если из-за простой царапины начнется гангрена.

А он чуть ли не умоляюще посмотрел на меня:

– Иден, пожалуйста, не надо. Не трогай. Со мной все в порядке.

– Да что с тобой? Боишься докторов? Или мне не доверяешь? – ласково взяла его за руку, заглянула прямо в эти глубокие наполненные непонятной тревогой глаза.

– Доверяю… просто, дело не в этом…

– Тогда, не упрямься. Позволь мне исполнить свой врачебный долг.

Издав обреченный вздох, словно его вели на казнь, он все-таки послушался, присел на скамью и, пока я пропитывала вату спиртом, стянул с себя рубашку.

– Обещаю, больно не будет, – я присела рядом, подняла глаза на его бледную обнаженную спину, да так и вскрикнула, едва не выронив из рук флакон…

Нет, сам порез действительно был неглубокий и нестрашный, но помимо него…Вся его спина была иссечена бороздами жутких, хотя и давным-давно затянувшихся белесых шрамов. Следы от порезов или ожогов, полученных, возможно, еще в детстве: глубокие рытвины тянулись от боков к выступающим позвоночным буграм и вдоль лопаток, вгрызаясь в его худое тело, беспорядочно натыкаясь, сливаясь, пересекаясь друг с другом, точно развилки магистралей…

– Боже мой! – я легонько дотронулась пальцами до этого кошмарного узора, до высеченной на его теле летописи страданий… На мгновение мне показалось, я чувствую каждый из этих шрамов – каждый удар раскаленной плетью, выбивающий из-под кожи жгучую лаву крови, – На тебе просто живого места нет! Откуда все это?

Алессандро повернул голову, стараясь взглянуть на меня через плечо.

– Тело помнит то, что разум предпочел забыть, – еле слышно произнес он.

Пожалуй, это было самым тактичным «отстань», которое мне когда-либо доводилось слышать. Наверное, поэтому он и не хотел меня подпускать – боялся лишних вопросов.

– Ладно, – я провела влажным тампоном по свежему порезу, стирая подсохшую кровавую корку, – Главное, чтобы в душе не оставалось шрамов.

В ответ он лишь горько усмехнулся.

– Что значит это «ха»?

– Думаю, он хочет сказать, что в душе тоже полным полно шрамов, – вмешался падре Фелино, не сводя задумчивого и сострадающего взгляда со спины Алессандро.

– Если бы я хотел сказать это, падре, я бы сказал, – внезапно резким тоном огрызнулся мой пациент.

Священник не обиделся, только покачал головой. С минуту молчал, а потом заговорил тихо, медленно, монотонно – словно разговаривал сам с собой.

– Как-то раз я увидел на улице раненного пса. Он лежал на тротуаре в луже собственной крови, еле дышал, а глаза были такие огромные и влажные…Зрачки то сужались в тонкую щелку, то расползались, заполняя собой весь глаз, словно обезумев от боли… Но вместе с тем было в этих жутких звериных глазах и смирение, покорность уготовленной участи. И гнев… Тогда я впервые увидел, как плачет животное. Рана была сильная, но его еще можно было спасти… Я бы мог его спасти. Вот только когда я наклонился, чтобы поднять и отнести его в дом, пес оскалился, зарычал, исходя кровавой пеной, а потом с немыслимой силой вцепился в мою протянутую руку, сдавил челюсть так, что я почувствовал как клыки скребут по моей кости… Даже в глазах потемнело… Я закричал, попробовал вырваться. Но он все не отпускал, сжимал еще яростнее, еще сильнее, не ослабевал хватку. Это продолжалось до тех пор, пока он не умер, захлебнувшись кровью, и даже умерев, продолжал виснуть на моей руке… А ведь я хотел помочь, спасти его…

– К чему это Вы, святой отец?

– Сани, иногда ты мне напоминаешь этого пса. Так рьяно стережешь свои душевые раны, будто это самое ценное, что у тебя есть. Не подпускаешь даже тех, кто искренне хочет помочь.

– Ну вот, Вы меня уже с собакой сравниваете, – сказал Алессандро, и шрамы под моей ладонью затряслись от мелкой дрожи его сдержанного смеха, – Не волнуйтесь. Я вполне способен сам зализать свои, как Вы выразились, «душевные раны». Мне в этом деле помощь не нужна. Да и историю эту Вы только что выдумали.