Хайнер Мюллер - Миссия

Дебюиссон. Галлудек. Саспортас.

Дебюиссон дает Галлудеку какую-то бумагу. Галлудек и Саспортас читают.

Дебюиссон.Правительство, поручившее нам организовать здесь, на Ямайке, восстание рабов, смещено. Генерал Бонапарт, опираясь на штыки своих гренадеров, распустил Директорию. Теперь Франция – это Наполеон. Мир снова таков, каким был, родина господ и рабов.

Галлудек мнет бумагу.

Ну что вы пялитесь. В реестре торговой палаты наша фирма больше не значится. Она обанкротилась. Товар, которым мы собирались торговать, оплачиваемый в местной валюте «слезы-пот-кровь», не находит больше спроса в этом мире.

Галлудек рвет бумагу.

Я освобождаю нас от нашей миссии. Тебя, Галлудек, крестьянин из Бретани. Тебя, Саспортас, сын раба. Меня, Дебюиссона…

Саспортас (тихо).

…сына рабовладельца.

Дебюиссон.Каждому – своя свобода и свое рабство. Наш спектакль окончен, Саспортас. Разгримировывайся осторожнее, Галлудек. Может сойти твоя собственная кожа. Твоя маска, Саспортас, – это твое лицо. Мое лицо – это моя маска. (Закрывает лицо руками.)

Галлудек.Слишком уж ты скорый, Дебюиссон. Я крестьянин, тугодум. Я больше года рисковал головой, рвал глотку, проповедуя на тайных собраниях, занимался контрабандой оружия через кордоны легавых собак, акул и шпионов, как идиот, разыгрывал твоего верного пса за столами английских головорезов, сгорал на солнце и трясся в лихорадке на этой проклятой Богом земле, где нет снега. И все ради ленивой кучи черного мяса, которую можно сдвинуть с места только сапогом. А какое мне дело до рабства на Ямайке? Погоди, Саспортас. Если на то пошло, я француз, но чтоб мне почернеть на этом месте, если я понимаю, почему мне говорят, что на всем теперь поставлен крест, и все псу под хвост, и нет больше никакого дела, никакой миссии, потому что какой-то генерал в Париже бесится с жиру. Он даже и не француз вовсе. Но послушать тебя, Дебюиссон, так можно подумать, ты только и ждал этого генерала Бонапарта.

Дебюиссон.Может быть, я действительно ждал этого генерала Бонапарта. Так же, как его ждала половина Франции. Революция утомляет, Галлудек. Пока народы едят, генералы просыпаются и разбивают ярмо свободы, которое так тяжко нести. Ты чувствуешь, как оно сгибает тебе плечи, Галлудек?

Саспортас.Я, кажется, тоже не понимаю тебя, Дебюиссон. Больше не понимаю. Мир – родина господ и рабов. У рабов не бывает родины, гражданин Дебюиссон. И пока есть господа и рабы, никто не снимет с нас нашей миссии. Какое нам дело до генеральского путча в Париже, наше дело – освобождение рабов на Ямайке. Десять тысяч рабов ждут нашего приказа, твоего, если угодно. Но приказ может быть отдан и не твоим голосом. Они не спят, они не ждут какого-то генерала. Они готовы убивать и умирать за святое ЯРМО СВОБОДЫ. Они мечтали о ней всю жизнь (хотя свобода для них – ежедневная смерть) как о неизвестной возлюбленной. Эти мужчины не спрашивают, хорош ли у нее бюст и сохранила ли она невинность. Что им до Парижа, далекой кучи камней, которая так недолго была опорой их надежд. Что им до Франции, страны, где солнце не может убивать, где кровь так недолго имела цвет утренней зари. Что для них этот блеклый континент за Атлантикой. Кто вспомнит о вашем генерале, я уже забыл, как его звать, если во всех учебниках будет стоять имя освободителя Гаити.

Дебюиссон смеется.

Ты смеешься.

Дебюиссон.Я смеюсь, Саспортас, спроси почему.

Саспортас.Может, я опять тебя не помял. Не знаю, убить тебя или извиниться.

Дебюиссон.Делай что хочешь, Саспортас.

Саспортас (смеется).

Ах, Дебюиссон. А я уж решил, что ты и взаправду так считаешь. Не понял я тебя. Не понял, что ты меня проверял. Не выдержал я проверки, да? Каждый из нас должен быть холоден, как нож, когда подадут сигнал и начнется битва. Мои нервы дрожат не от страха, а от радости. То-то мы попляшем. Я уже слышу бой барабанов, хотя они еще молчат. Я слышу его порами, у меня черная кожа. Но я усомнился в тебе, и это нехорошо. Прости меня, Дебюиссон. Ты погрузил свои руки в кровь ради нашего дела. Я видел, что тебе это далось тяжело. Я люблю тебя за это и за другое, Дебюиссон, ведь тот, кого пришлось убить, чтобы он не предал нашего дела, был такой, как я, и ему нужно было умереть до очередной пытки, для которой ты как врач и радетель человечества должен был вылечить его от последствий предыдущей, но он сказал: Убей меня, чтобы я не смог предать, и ты убил его ради нашего дела как врач и революционер. (Обнимает Дебюиссона.)

Дебюиссон.Напрасно ты извиняешься, Саспортас, это была не проверка. Наши имена не попадут в учебники, и твой освободитель Гаити, где сейчас освобожденные негры нападают на освобожденных мулатов или наоборот, еще долго будет дожидаться своего места в книге истории. А тем временем Наполеон превратит Францию в казарму, а Европу, наверное, в поле битвы, во всяком случае, торговля процветает, мир с Англией не заставит себя долго ждать, выгодные сделки объединяют человечество. У революции больше нет родины, и это не ново под солнцем, оно, быть может, никогда не озарит обновленную землю, у рабства множество ликов, его последнего лица мы еще не видели, ни ты, Саспортас, ни ты, Галлудек, и, быть может, то, что мы считали зарей свободы, было только маской нового, еще более ужасного рабства, по сравнению с которым господство бича на Карибах и где бы то ни было покажется приятным предвкушением райского блаженства, и, быть может, когда твоя неизвестная возлюбленная – свобода – истреплет все свои маски, у нее останется только один лик – лик измены: то, чему ты не изменишь сегодня, завтра убьет тебя. С точки зрения гуманной медицины революция – мертворожденное дитя, Саспортас: из Бастилии – в Консьержери, освободитель становится тюремщиком. Смерть освободителям – такова последняя истина революции. А что касается убийства, совершенного мною ради нашего дела, так врач-убийца – не новая роль на общественной сцене, смерть для радетеля человечества не много значит: иное химическое состояние, до победы пустыни любая руина означает попытку сопротивления всепоглощающему времени. Может быть, я просто умыл руки, Саспортас, когда погрузил их в кровь ради нашего дела, поэзия всегда была языком тщетных упований, мой черный друг. У нас теперь на шее другие трупы, и они погубят нас, если мы не сбросим их перед этой ямой. Твоя смерть зовется свободой, Саспортас, твоя смерть зовется братством, Галлудек, моя смерть зовется равенством. Хорошо было скакать на них верхом, когда они еще были нашими конями, а ветер будущего кружил нам головы. Теперь подул ветер прошлого. Конями оказались мы. Чувствуете, как шпоры вонзаются в плоть? В багаже наших всадников трупы террора, пирамиды смерти. Чувствуете, какая тяжесть? С каждым сомнением, проходящим по извилинам нашего мозга, они становятся тяжелее. У революции нет времени сосчитать своих мертвых. А нам теперь нужно время, чтобы дать отбой черной революции. Мы так тщательно подготовили ее по поручению будущего, а оно вновь стало прошлым, как прежде становились им и другие грядущие времена. Почему будущее в нашем языке имеет лишь единственное число, Галлудек? Может быть, у мертвых это не так, если у праха есть голос. Подумай об этом, Саспортас, прежде чем рисковать головой, чтобы освободить рабов, столкнуть их в пропасть, не имеющую больше дна с момента этого известия. Сейчас я его проглочу, чтобы не осталось и следа от нашей работы. Хотите и вы клочок? Это было наше поручение, наша миссия, от нее остался только вкус бумаги. Завтра она пройдет путь всякой плоти, каждое вознесение на небеса имеет направление. И, может быть, из холодных пространств Вселенной уже движется звезда, ком железа или металла, и что-то раз навсегда пробьет дыру в почве фактов, на которой мы снова и снова взращиваем наши хрупкие надежды. Или повсюду воцарится холод, превращающий наши «вчера» или «завтра» в вечное «сегодня». Зачем мы не деревья, Саспортас, которых все это не касается? Или ты предпочел бы стать горой? Или пустыней? Что скажешь, Галлудек? Почему вы пялитесь на меня как два камня? Почему мы не можем просто быть здесь и наблюдать войну ландшафтов? Чего вы от меня хотите? Умирайте своей собственной смертью, если вам не по вкусу жизнь. Я не собираюсь подталкивать вас в могилу, мне она тоже не по вкусу. Вчера мне снилось, будто я иду по Нью-Йорку. Местность была гиблая и не заселена белыми. Передо мной на тротуаре встала золотая змея, а когда я перешел через улицу, точнее, джунгли из кипящего металла, которые были улицей, то на другом тротуаре встала другая змея. Она была ярко-голубой. Во сне я понял: золотая змея – Азия, голубая змея – Африка. Проснувшись, я все забыл. Мы – три мира. Почему я сейчас это понимаю? И я слышу голос: И вот, сделалось великое землетрясение: ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем; вид его был как молния, и одежда его бела как снег. Я больше не желаю всего этого знать. Тысячелетиями наши три возлюбленные подвергались осмеянию. Они валялись по всем канавам, шлялись по всем притонам, таскались по всем борделям, наша шлюха Свобода, наша шлюха Равенство, наша шлюха Братство. Теперь я хочу сесть там, где раздается смех, быть свободным от всего, что мне нравится, быть равным самому себе, быть братом самому себе и больше никому. Твоя шкура останется черной, Саспортас. Ты, Галлудек, останешься крестьянином. Над вами смеются. Мое место там, где над вами смеются. Я смеюсь над вами. Я смеюсь над негром. Я смеюсь над крестьянином. Я смеюсь над негром, который хочет отмыть себя свободой добела. Я смеюсь над крестьянином, напялившим маску равенства. Я смеюсь над тупостью братства. Оно сделало меня, Дебюиссона, хозяина четырехсот рабов (стоит мне только сказать «да», «да» и «да» священному порядку рабства) слепым и равнодушным к твоей, Саспортас, поганой рабской шкуре. К твоей неуклюжей крестьянской походке, Галлудек, привычке ходить на четырех ногах, подставив шею под ярмо, как ходят волы в борозде на твоем поле, которое тебе не принадлежит. Я хочу получить свой кусок пирога в этом мире. Я отрежу себе мой кусок, вырежу его из голода мира. А вы… у вас нет ножа.