Уильям Шекспир - Собрание сочинений в одной книге (сборник)

Уходят.

Улица. Входят Бенволио и Меркуцио.

Я не о том; я хочу сказать, что Ромео примет вызов Тибальда.

Бедный Ромео! Он уже и так мертв: он сражен черными глазами этой белолицей девчонки; его уши пронзены любовною песнью, и самый центр его сердца пробит стрелою слепого мальчишки. Так где же ему тягаться с Тибальдом?

А что такое Тибальд?

Это больше, чем царь котов, могу тебя уверить; он законодатель всяких церемоний; он дерется, точно по нотам, соблюдая размер, паузы, такты; он не дает противнику и вздохнуть: раз, два, а третий удар уже у тебя в груди; он попадает в шелковую пуговку; это настоящий дуэлянт, тонкий знаток всех этих первых и вторых поводов к дуэли. Ах, как великолепно он делает выпады и обратные удары, эти бессмертные passado, punto revesso, hai [3]…

Что такое?

Чтоб им пусто было – этим шутам, этим шепелявым, кривляющимся фантазерам, этим настройщикам речи на новый лад! «Клянусь, отличный клинок! – Красавец мужчина! – Славная девка!» Не прискорбно ли, что на нас так насели эти чужеземные мухи, эти продавцы мод, эти pardonnez-moi [4], которые придают такую важность новым формам, что им неудобно сидеть на старой скамье? Надоели они с этими своими «bon, bon» [5].

Входит Ромео.

Вот идет Ромео, – Ромео идет!

Он – точно высушенная селедка без икры. Бедное тело! оно из мяса превратилось в рыбу. Он находится в поэтическом настроении Петрарки; только в сравнении с его милой Лаура была судомойка, хотя ее обожатель был искусней Ромео относительно прославления своей возлюбленной в стихах; Дидона, по его мнению, шлюха, Клеопатра – цыганка; Елена и Гера – распутницы и сволочь. Фисби обладала красивыми серыми глазами, но где же ей сравняться с его милой! – Синьор Ромео, bonjour! [6]Вот французский привет твоим французским штанам. Ты нас отлично надул в эту ночь.

Доброго утра вам обоим. Чем я вас надул?

Вы ускользнули, синьор, ускользнули от нас.

Извини меня, добрый Меркуцио; у меня было такое важное дело, а в подобных случаях человеку позволительно поступиться вежливостью.

Другими словами, – в подобных случаях человек принужден сгибать колени.

То есть кланяться?

Ты как раз угадал.

Это очень вежливое объяснение.

Да, ведь, я настоящая гвоздика вежливости.

Гвоздика в смысле цветка вообще?

Именно.

Но ведь и мои башмаки хорошо убраны розетками.

Верно. Продолжай так шутить со мною, пока не износишь своих башмаков, так чтобы когда у них отвалятся их единственные подошвы, шутка твоя осталась одна-одинешенька.

Вот так острота! Единственная по своему одиночеству.

Разними нас, добрый Бенволио; мое остроумие слабеет.

Бей свое остроумие хлыстом, пришпорь его, не то – я провозглашу: партия моя!

Нет, если твое и мое остроумие погонятся за дикими гусями, то я пропал, потому что у тебя в одном из чувств больше дичи, чем у меня во всех пяти. Не принимаешь ли ты меня за дикого гуся?

Да ты никогда и не был для меня ничем иным, как гусем.

Я укушу тебе ухо за эту насмешку.

Не кусайся, добрый гусь.

У тебя горько-сладкое остроумие, а это очень острый соус.

А разве горько-сладкие яблоки – дурная приправа к хорошему гусю?

Ну, твое остроумие растягивается, точно лайка; из одного дюйма можно его расширить до локтя.

Я растягиваю его до слова «ширина»: присоедини это понятие к слову «гусь» – выйдет, что ты в ширину и длину огромный гусь.

Ну, не лучше ли так шутить, чем стонать из-за любви? Теперь ты общителен, теперь ты – Ромео, теперь ты – тот, что ты на самом деле, такой, какой ты по своим врожденным и приобретенным качествам. А эта слюнявая любовь похожа на шута, что мечется туда и сюда, чтобы спрятать свою шутовскую палку в какую-нибудь дыру.

Стой, стой, довольно!

Ты останавливаешь меня; это называется – гладить против шерсти.

Не останови тебя, так ты будешь говорить без конца.