Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Москва в 1998 году – как Париж времен Реставрации. Каспийский нефтепровод привлек крупнейшие в российской истории иностранные инвестиции. Город кишел дельцами. Мэр Лужков возродил петровскую Табель о рангах и задумывал строительство подземного города в пригородах. Государство прекратило финансирование работ по сохранению трупа Ленина на Красной площади, и оставшаяся без работы армия высококлассных бальзамировщиков занялась жертвами взрывов в мафиозных машинах и мумификацией нуворишей в мраморных мавзолеях.

В Москве – в первый и последний раз в жизни – я ходила на свидания с банкирами. С первым ничего не вышло, а второго я до сих пор вспоминаю с нежностью. Его звали Рустем, у него были удивительные желтовато-карие глаза, и он до недавних пор служил инженером на екатеринбургском заводе, выпускавшем бомбы с именами цветов. Теперь же он работал в банке «Менатеп» – через этот банк олигарх Михаил Ходорковский финансировал государственную программу помощи жертвам Чернобыля, а также якобы совершал хищения и налоговые махинации, за которые он сейчас, на момент написания этих строк, сидит в тюрьме. Рустем откладывал деньги на уроки прыжков с парашютом.

Он регулярно ездил в Узбекистан: сестра вышла замуж за узбекского бизнесмена и теперь жила в Ташкенте, который, по словам Рустема, похож на Дикий Запад из ковбойских фильмов. Он умел сосчитать по-узбекски до десяти и удивился, узнав, что турецкие числительные почти такие же. Мне говорили, что узбекский похож на турецкий, но я никогда не верила. Этот факт преподносился неубедительно. Один мой дальний дядя был женат на узбекской красавице Лоле, она никогда ни с кем не разговаривала и даже не открывала рта (хотя улыбалась часто, показывая прекрасные ямочки на щеках). Лишь через два года после свадьбы стало известно, что у нее три золотых зуба. Все спрашивали дядю: «Как ты живешь с человеком, с которым нельзя поговорить?» И дядя всегда в ответ кричал: «Узбекский турецкий очень похож на наш турецкий!»

Я не верила дяде – отчасти потому что он был сумасшедшим (кто, как не он, провел последние несколько лет в садовом сарае в Нью-Джерси, работая над книгой о теории струн и пауках?), а отчасти в силу своего опыта: все турки убеждены, что любой язык похож на турецкий. Мне многократно говорили, что турецкому близок венгерский, что венгры и турки произошли от одних и тех же алтайских народов, что гунн Аттила был турком и так далее. Но, приехав в Венгрию, я выяснила, что венгры это мнение вовсе не разделяют. «Конечно, у нас в языке есть некоторые турецкие слова, – говорили они. – Например, „наручники“. Но это потому что вы на четыреста лет оккупировали нашу страну».

Однако у Рустема дома были кое-какие узбекские деньги – ярких цветов купюры со знакомыми турецкими словами, написанными кириллицей над портретами суровых миндалеглазых среднеазиатских бардов и путешественников. Это было как игра в деньги, где в валюте вымышленной страны турецкий и русский накладываются друг на друга, образуя нечто новое.

Спустя несколько лет в своей диссертации (о европейском романе) я сформулировала, что роман – это жанр, где главный герой стремится трансформировать свой случайный, бессистемный, не зависящий от него опыт в содержательное, как его любимые книги, повествование. А оглядываясь назад, я так понимаю свой тогдашний интерес к Средней Азии: это реальное место, куда можно поехать, язык которого можно выучить и которое связывает мои любимые книги с одним из самых случайных и не зависящих от меня аспектов жизни – с тем, что я турчанка.

Стоило мне узнать о существовании Ташкента, как он тут же стал появляться повсюду. В Ташкент эвакуировали во время блокады Анну Ахматову. Туда же отправили и вдову Булгакова – и именно там она прятала рукопись «Мастера и Маргариты». Опухоль желудка у Солженицына чудесным образом вылечили в ташкентской больнице, и именно эта больница стала местом действия «Ракового корпуса». В «Анне Карениной» Вронский отказывается от «лестного и опасного назначения в Ташкент», сбегая вместо этого с Анной в Италию.

На весенних каникулах я решила съездить в Ташкент. Рустем тоже хотел поехать, но не мог оставить банк. Российские банки в те дни работали сутками напролет. Я не следила за обостряющейся финансовой ситуацией – Рустем упоминал о ней лишь изредка, а Раиса, пожилая пенсионерка, у которой я жила, включала новости, только если там говорили о скандале с Левински.

– Я не смотрю наши новости, они слишком мрачные. Я от них расстраиваюсь.

– От Моники Левински я тоже расстраиваюсь, – сказала я.

Раиса пожала плечами:

– Для вас, американцев, это большая драма, а для нас – просто прикол. Ваш Клинтон – молодой, здоровый, симпатичный мужик! В чем тут беда? Посмотри на нашего полуживого Ельцина… Если бы вдруг выяснилось, что Борис Николаевич спит с молоденькой девушкой, у нас объявили бы национальный праздник.

Тем временем в университете один из двух Игорей – который пониже – оказался другом Анатолия Чубайса, царя приватизации, руководившего в то время всей разваливающейся экономикой; он даже вытащил Чубайса в Америку выступить перед студентами-русистами.

– Знаешь, у кого, наверное, куча свободного времени? – позднее сказала я Рустему. – У этого парня, Чубайса. Он разъезжает по университетам и общается с иностранными студентами.

Я несколько минут не могла убедить Рустема, что не шучу.

– Она видела Чубайса! – поражался он. – И что он сказал?

К сожалению, я запомнила лишь то, что в его речи много причастий.

В итоге я поехала в Среднюю Азию со своим однокашником, тайцем-математиком Алексом. В Ташкенте лил дождь, и от автовокзала к хостелу мы пробирались сквозь лабиринт двориков, игнорируя собак, лающих на нас из-за сетчатых заборов, и через огромную лужу, которую перешли по гниющей доске, служившей мостом.

– Ташкент – это восточная Венеция, – объявил Алекс своим особым монотонным голосом.

Мои воспоминания о той поездке беспорядочны, но колоритны. Мы питались какой-то шоколадной пастой, которую прямо из банки ели сувенирным узбекским скимитаром. Нам постоянно приходилось кого-то подкупать. Однажды мы минут двадцать бродили по бильярдной у автовокзала, пытаясь опознать, кому мы должны дать взятку в этот раз. Все переговоры приходилось вести мне, поскольку язык Алекса никто не понимал. К моему ужасу, финансовые расчеты тоже лежали на мне.

– Разве ты не математик? – спросила я однажды Алекса, вычисляя, кто и сколько должен заплатить за киргизскую визу.

– Я работаю с числами только на теоретическом уровне, – пропел речитативом Алекс.

В Узбекистане, Кыргызстане и Казахстане мы были по три дня. Кучу времени провели на автостанциях, где Алекс заставлял меня и себя заниматься гимнастикой, «как немцы». «Мы зря тратим минуты!» – кричал он, пытаясь изображать немецкий акцент. Иногда автобусы оказывались заняты солдатами – в Кыргызстане шла война, – и тогда, даже если несколько мест в салоне оставались пустыми, мы все равно должны были ждать следующего.