Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Эрик вышел из самолета в белой футболке и с рюкзаком; мягкий мигающий взгляд его китайских глаз придавал ему философский и добродушный вид, как у песика Снупи. Поскольку Эрик числился офицером запаса флотской разведки (часть его геополитической карьеры), мы оказались в специальном зале для военных. Там были бесплатные булочки с отрубями и интернет, а крошечный телевизор показывал все тот же японо-турецкий матч. Со счетом 1:0 победила Турция. Ликование уборщиков было слышно даже в военном зале.

В Ташкент мы прилетели поздно вечером. Зал выдачи багажа казался комнатой из сна, комнатой в чужом доме. В открытое окно дул бриз. Мы прошли таможню и гуськом направились на парковку, где Дэна встречала его принимающая семья: три подростка с виноватыми лицами и их мать Марджуда, грузная золотозубая женщина в ярко-красном платье. Сердечно поприветствовав нас, Марджуда записала на бумажке свой телефон и пригласила меня и Эрика навестить ее в Ташкенте. Потом она жестом позвала Дэна к машине. Дэн повернулся ко мне.

– Ну что, останавливаетесь сегодня у нас? – произнес он настойчиво, будто я была его близким другом.

– Нет, мы в отель, – ответила я. На следующий день водитель должен был отвезти нас в Самарканд.

– Но ведь она только что пригласила!

В сонной дымке мы с Эриком погрузились в машину сотрудника Американского совета преподавателей русского языка, и он отвез нас в гостиницу. На стенах и щитах висели огромные буквы пропагандистских лозунгов (я распознала слова «halqim», «мой народ», и «vatanim», «моя страна»), подписанных Исламом Каримовым, бессменным президентом Узбекистана с самого падения «железного занавеса». Последние на тот момент перевыборы проходили в 2000 году, и он набрал 91,9 % голосов против единственного оппонента, профессора марксистской философии, который позднее признался, что и сам голосовал за Каримова.

Утром нас на углу забрал крошечный корейский автомобиль, вибрирующий от музыки из плохонького магнитофона. Мы сели в машину, и водитель, загадочный таджик, музыку выключил. Когда мы добрались до главной дороги, солнце уже палило вовсю, и стало невыносимо жарко. Водитель периодически вносил в температурный режим мелкие корректировки. Он переключал кондиционер то на «низк.», то на «выкл.», открывал и закрывал воздуховоды, слегка опускал боковое стекло, потом снова его поднимал. Но что бы он ни делал, легче не становилось.

После часа молчания водитель обратился ко мне по-русски:

– У вас нету с собой кассет?

Я ответила, что нету, но мы можем послушать его записи.

Водитель сделал паузу.

– А вдруг вам моя музыка не понравится? – наконец спросил он.

– Наверняка понравится, – сказала я.

Водитель выглядел искренне смущенным.

– Ну как вам сказать? – произнес он. – Вы даже не знаете, что за музыку я слушаю.

Тридцатикилометровый участок дороги Ташкент – Самарканд проходил через Казахстан. Стоило нам миновать полицейский пост, ландшафт резко изменился. До самого горизонта простирались пятнистые сероватые поля. Ни деревца, ни души. Лишь то и дело попадались меланхоличные, скелетоподобные лошади с понурыми доисторическими головами.

Через двадцать минут вновь появились деревья – зеленые деревья с побеленными стволами по обе стороны дороги; пост охранял узбекский полицейский.

– То есть мы снова в Узбекистане? – спросила я водителя.

– Да, это Узбекистан. Вы же видите – деревья.

– А что, в Казахстане… м-м-м… нет деревьев?

Он нахмурился и покачал головой.

– Они их не любят.

– Казахи… не любят деревья?

Водитель закачал головой сильнее.

– Совсем.

К дому мы подъехали хорошо за полдень. Одна из двух массивных деревянных дверей в розовой оштукатуренной стене медленно отворилась, и на улицу вышла Мавлюда, наша «хозяйка», – ее и вправду так называли, как будто мы глисты. На нас поплыла знакомая музыка. Мавлюда любезно улыбнулась нам с Эриком и менее любезно – водителю, к которому обратилась по-таджикски: она, очевидно, хотела от него избавиться, а он, глядя в землю, переминался с ноги на ногу и производил впечатление человека, который ждет денег. Как выяснилось, впечатление не обманывало. Водитель был вроде родственника в самом широком смысле, объяснила Мавлюда, поэтому с ним старались вести себя по-доброму, но его деньги – у американцев в Ташкенте, а ей не дали ничего.

Мы прошли через крытую галерею в каменный двор с квадратным бассейном, зеленая вода которого помутнела от обилия растительной жизни. В жарком искрящемся воздухе пульсировал ритм, в котором я позднее распознала балладу Энрике Иглесиаса. Неподалеку от кассетника парень с хилыми подростковыми усиками поливал из садового шланга седан «дэу».

Нам с Эриком выделили целое трехкомнатное крыло – спальня, небольшая гостиная с телевизором и столовая с длинным столом человек на двадцать. (Неисправный туалет располагался в другом крыле.) Мавлюда попросила нас называть ее Людой, а меня она хотела звать Эммой, поскольку мое настоящее имя очень сложное. Раньше она была коммунистической аппаратчицей, а сейчас работала в турфирме и побывала «по всему свету, кроме Америки, Африки и Японии». Она растила двух детей: Дилшода, того подростка с машиной, и четырехлетнюю Лилу. Отец Дилшода и Лилы, объяснила Мавлюда, «стал йогом» и два года назад уехал в Калифорнию.

В тот же день Дилшод повез меня в университет, где я встретилась с проректором Махмудовым, персонажем, который благодаря эластичному лицу с тяжелыми веками и сложению как у холодильника напоминал антропоморфный предмет мебели из диснеевского мультфильма. Развалившись у себя в кабинете в кожаном кресле, проректор Махмудов – по-русски, но с акцентом – произнес речь о важности сравнительного литературоведения и культурологии.

– Мы можем предложить изучение символов и их употребления в различных культурах, – объявил он, – или систем фольклора, или того, как разные языки формируют сознание народов мира. – Он откинулся назад и сложил руки на груди. – Каким языком вы собираетесь у нас заниматься, в принципиальном аспекте?

– Узбекским, – осторожно ответила я. А вдруг он уже знает, что в следующем году мне нужно будет преподавать русский?

Махмудов достал записную книжку и набросал план занятий. Ежедневно у меня будет по четыре часа: два часа – «разговорный» и два часа – «письменный», также известный как «великий узбекский литературный язык». На этих занятиях я была единственным студентом. Махмудов поднялся из-за стола и взмахом распахнул дверь в кабинет; за ней оказался долговязый парень в рубашке на пуговицах.

– Это ваш преподаватель, – сказал Махмудов. – Его зовут Анвар.

У аспиранта-философа Анвара были светлые миндалевидные глаза, бледная кожа, выступающие скулы и вялая, печальная осанка, как у марионетки. Он поклонился, прижимая руку к груди. Несмотря на экзотическую внешность и чужеземные жесты, своим общим болезненным видом он напомнил мне всех знакомых аспирантов-философов.