Сборник - Эта книга сделает вас умнее. Новые научные концепции эффективности мышления

РОБЕРТ САПОЛЬСКИ

Нейробиолог, Стэнфордский университет; автор книги Monkeyluv: and Other Essay on Our Lives as Animals («Любовь обезьян и другие эссе о нашей животной жизни»)

Когда задумываешься о полезном когнитивном инструменте, на ум приходят самые разные концепции. Например, «эмерджентность». Или связанная с ней концепция «несостоятельность редукционизма»: не верьте, когда вам говорят, что если нужно понять сложный феномен, то единственным научным подходом будет разделить его на составляющие, изучить их по отдельности и затем слепить обратно. Это вовсе не всегда работает, а в случае наиболее интересных и важных феноменов, как правило, совершенно не годится. Например, если часы идут неточно, их можно починить, разобрав и определив, какая шестеренка сломана (хотя сомневаюсь, что на Земле еще остались часы с подобным механизмом). Но в случае засухи невозможно разбить тучу на составляющие. То же самое касается нарушения психических функций, проблем общества или экосистем.

К этому вопросу относятся и такие термины, как «синергизм» и «междисциплинарный», но эти слова стали слишком заезженными. Есть целые области науки, куда вас не примут, если название вашей работы не содержит одного из этих слов и если они не вытатуированы у вас на спине.

Еще одна полезная научная концепция – «генетическая предрасположенность». Хочется надеяться, что она войдет в общий лексикон, потому что ее мрачный кузен «генетический детерминизм» давно туда вошел и имеет долгую историю с множеством печальных последствий. Все должны знать о работах в области генетической предрасположенности, таких, например, как исследование Авшалома Каспи с коллегами, посвященное генетическому полиморфизму и системам нейротрансмиттеров, связанных с психическими расстройствами и асоциальным поведением. Многие, вспомнив об этой бесполезной концепции – генетическом детерминизме, скажут: «Ага, если у вас есть подобная мутация, ваша судьба предопределена». Но вместо этого ученые продемонстрировали, что сам по себе полиморфизм не повышает риск развития нарушений, если только вы не росли в исключительно неблагоприятных условиях. Вот вам и генетический детерминизм.

Но научная концепция, которую я выбрал, полезна просто потому, что она не совсем научная: это «крупный план». Она знакома каждому хорошему журналисту – начать ли статью со статистических данных об уровне банковской задолженности или с рассказа о конкретной семье, ставшей жертвой банка? Ответ очевиден. Показать сначала общую карту расселения беженцев из Дарфура или лицо голодающего ребенка в лагере беженцев? Опять же очевидно. Нужно сразу же взволновать читателя.

Но крупный план потенциально может привести к искажению картины. Прислушаться к научным данным и сократить потребление насыщенных жиров – или поверить подруге, дядя которой всю жизнь питается исключительно свиными шкварками и в свои 110 лет все еще выжимает штангу? Вспомнить о том, что одной из основных причин увеличения продолжительности жизни в XX веке стала вакцинация, и сделать ребенку прививки? Или все же поверить страшилкам об опасностях вакцинации и отказаться?

Я с содроганием вспоминаю о потенциальных последствиях еще одного «крупного плана». В свое время я написал заметку о Джареде Лофнере, который стрелял в конгрессмена Габриэль Гиффордс и ранил еще девятнадцать человек. На основании этой заметки некоторые специалисты, в том числе и уважаемый психиатр Фуллер Торри, заключили, что Лофнер страдает параноидальной шизофренией. Если это так, то этот частный случай может быть использован как подтверждение трагического заблуждения, что психически больные люди опаснее здоровых.

Предлагая включить крупный план в набор своих когнитивных инструментов, я советую учитывать два момента: во-первых, осознавать, насколько сильно этот подход может исказить общую картину, а во-вторых, помнить о прекрасных работах таких ученых, как Амос Тверски и Даниэль Канеман, а также о магнетической притягательности крупного плана, о том удовлетворении, какое он дарит. В качестве общественных приматов, наделенных специальной областью мозга, отвечающей за распознавание лиц, мы чувствуем, что отдельные лица – реальные или метафорические – обладают особой силой. Но несимпатичные и контринтуитивные законы статистики говорят нам намного больше.

ТОМ СТАНДЕЙДЖ

Редактор сайта журнала The Economist, автор книги An Edible History of Humanity («Съедобная история человечества»)

Думаю, если все мы четко осознаем, что невозможно доказать негативный результат, уровень общественных дискуссий в области науки и технологии станет значительно выше.

Как журналист я потерял счет постоянным требованиям доказать, что определенная технология не причиняет вреда. Это, разумеется, невозможно – так же, как невозможно доказать, что не существует черных лебедей. Вы можете самыми разными способами искать черного лебедя (или вредное влияние), но даже если не найдете ни того ни другого, это не будет означать, что их не существует. Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия.

Все, что можно сделать, – продолжить поиски в других местах и другими способами. Если опять ничего не удалось найти, вопрос останется открытым: фраза «отсутствуют свидетельства вредного влияния» означает не более чем «насколько мы можем судить, это безопасно» или «мы все еще точно не знаем, безопасно это или нет».

Когда ученые пытаются рассуждать об этом, их часто обвиняют, что они просто жонглируют словами. Но общественная дискуссия очень выиграет, если все мы усвоим: можно доказать, что нечто опасно. Но невозможно доказать, что нечто безопасно.

КРИСТИН ФИНН

Археолог, журналист, автор книги Artifacts: An Archaeologist's Year in Silicon Valley («Артефакты: год археолога в Кремниевой долине»)

Впервые я услышала, что «отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия», на первом курсе, когда училась на археолога. Теперь я знаю, что это изречение – часть рассуждения Карла Сагана о том, как отличить знание от незнания, но тогда эта цитата без указания ее авторства была просто когнитивным инструментом, которым пользовался наш профессор, чтобы лучше объяснить процесс раскопок.

С философской точки зрения это неоднозначная концепция, но на археологических раскопках, когда вы роетесь в земле, обметаете кисточкой или окапываете совочком найденные предметы, все становится ясно. Нам напоминали, что при изучении обнаруженных артефактов нужно учитывать, что здесь было еще много всего. То, что мы нашли, подняли и рассмотрели, – это остатки, которые сохранились благодаря материалу, из которого они были изготовлены, или просто счастливому случаю. Иногда остаются едва различимые следы, указывающие на то, что тут было раньше, – например, слой древесного угля на месте доисторического очага или какие-то следы на артефактах, которые позже будут обнаружены в лаборатории, – но все это осязаемые доказательства. Нужно также помнить о невидимых следах, о материалах, которые не сохранились, но все равно присутствуют в изучаемом контексте.