Эндрю Робертс - Черчилль и Гитлер

Отчасти проблема заключалась в том, что Черчилль не подходил для подчиненных должностей. Его беспокойство и неудовлетворенность, порождаемые непригодностью для других ролей, заставили почти всех усомниться в его лидерских способностях, но кое-кто из его коллег распознали их довольно рано. Министр иностранных дел времен начала Первой мировой войны сэр Эдвард Грей как-то заметил, что: «Уинстон по складу ума очень скоро не сможет быть в кабинете никем иным кроме премьер-министра». Решительность Черчилля являлась важным качеством, необходимым для того, чтобы стать национальным лидером, но он не подходил ни для одной из должностей, кроме как главы правительства. Когда он в тот или иной период своей карьеры занимал подчиненные должности, его энергичность, напористость и энциклопедический ум отталкивали от него сослуживцев и начальство. Многие из его коллег, в 1940 г. наблюдая за его переездом в резиденцию премьер-министра, были напуганы и встревожены. Один из членов кабинета военного времени сэр Иэн Джейкоб годы спустя писал о том, что: «им не хватало опыта и воображения понять разницу между энергичной человеческой динамо-машиной, гудящей где-то на периферии и ею же движущейся к центру».

Хотя в 1930-х гг. Черчилль мечтал занять этот высокий пост, впоследствии он испытывал огромное облегчение, что тот не был ему предложен, поскольку теперь никто не мог упрекнуть его в причастности к политике попустительства, которую проводило национальное правительство. «Надо мной словно бились невидимые крылья», – писал он позднее. На протяжении всей жизни Черчилль верил, что был особо избран судьбой для великих свершений, и это было основной причиной его напористости. Однажды, во время Первой мировой войны, когда всего через несколько секунд после того, как он покинул землянку, в нее угодила осколочно-фугасная граната, он сказал, что у него было «явное ощущение, будто чья-то рука в нужный момент вывела меня из опасного места». Черчилль верил, и эта вера не имела ничего общего с христианской традицией, что некое провидение хранит его для будущих свершений, хотя в «Савроле» он выступил с порицанием этой идеи, когда его герой говорит героине: «Я всегда поражался наглости человека, думающего, что Верховная сила должна объявить на небесах о подробностях его скверного будущего и что сведения о его женитьбе, о его несчастьях и преступлениях должны быть записаны золотыми буквами на фоне бесконечного пространства. Мы всего лишь крошечные существа… Я понимаю свою незначительность, но я философски настроенное насекомое. И это доставляет мне какое-то удовольствие». Как выразился как-то Черчилль: «Все мы – букашки. Но я, как мне кажется, светлячок».

После того как в 1931 г. его сбил на Пятой авеню американец итальянского происхождения, он сказал: «Был момент… мир, полный ослепительного света, объятый ужасом человек… Не понимаю, почему я не разбился как яйцо или не был раздавлен как крыжовник». В то время он еще не понимал, но подозревал, что судьбой ему предназначено спасти свою страну. Поэтому он при каждой возможности продолжал предупреждать об угрозе нацистской агрессии. В 1944 г. в ответ на высказывание Вилли Галахера, единственного представителя коммунистов в Палате общин, он сказал: «Я 11 лет был отшельником в этой палате и терпеливо шел своей дорогой, и потому должна быть надежда на уважаемого члена».

В одной из не менее чем семисот статей, которые он написал, освещая в них самые разные темы, от замороженной воды и кукурузных початков до Муссолини и создания люфтваффе, для самых разных изданий, таких, как журнал «Cosmopolitan» и «Pall Mall Gazette», Черчилль поместил очерк о Моисее, не оставлявший у читателей сомнений по поводу того, кто, по его мнению, поведет свой народ в Землю обетованную. «Каждый пророк выходит из цивилизации, но каждый пророк уходит в пустыню, – писал он. – Он проникается множеством впечатлений и погружается на время в изоляцию и медитацию. Так создается психический динамит». В 1932 г. подобные размышления о самом себе многим должны были казаться немного раздражающими и нелепыми, но восемь лет спустя, когда заряд – духовный и физический – уже был взорван, дело обстояло совсем иначе. Если в то время для него и существовал образец политического деятеля, то им был Клемансо, о котором он написал в своем (несомненно наполовину автобиографическом) сборнике «Мои великие современники»: «Он терпит поражение на выборах в департаменте Вар и покидает его под насмешки и оскорбления толпы. Редко, когда общественный деятель в мирное время подвергался более беспощадной травле и преследованиям. В самом деле, тяжелые времена, и злобный триумф некогда растоптанных врагов». Но через несколько лет, в 1917 г.: «Это произошло в тот момент… когда свирепый старик был призван французской диктатурой. Он вернулся к власти так же, как Марий Гай вернулся в Рим; у многих вызывающий сомнения, всем внушающий страх, но посланный судьбой и неотвратимый как она сама». Находясь у власти, Черчилль писал о Клемансо (размышляя, однако, о самом себе): «Он был похож на дикого зверя, вышагивающего туда-сюда за прутьями решетки, рыча и бросая свирепые взгляды; собравшаяся вокруг него толпа, которая бы сделала все что угодно, чтобы он там не оказался, но вынужденная поместить его туда, чувствовала, что должна подчиниться». Едва ли можно было придумать лучшее описание британской консервативной партии в мае 1940 г.

Хотя дочь Черчилля, Мэри Сомс, совершенно верно писала, что ее отец «подспудно верил в божественное провидение», она также отмечала, что «он не был религиозным человеком в традиционном смысле – и уж конечно не являлся ревностным прихожанином» [22]. Первостепенной обязанностью всемогущей Божественной сущности, в которую верил Черчилль, но которой он редко выказывал свое почтение, по-видимому, было заботиться о физическом здоровье Уинстона Леонарда Спенсера-Черчилля. Однажды, когда один из священнослужителей чересчур великодушно отозвался о нем, как о «столпе церкви», Черчилль ответил: «Что ж, не думаю, что обо мне можно так сказать. Но мне нравится думать о себе, как о подпорной арке». Он любил гимны, внешне вел себя как англиканец, как делало большинство консерваторов того времени, одобрял тогдашнюю роль церкви как оплота социальной стабильности и приветствовал ее вклад в развитие государства. Кроме того, в политической борьбе с большевиками он использовал против них их же атеизм, и хотя, как утверждал его друг сэр Дэсмонд Мортон, он «не верил в то, что Христос был Богом… он признавал, что тот был лучшим из людей, когда-либо живших на этом свете». Особенно его восхищала смелость, с которой Христос встретил смерть, эта составляющая человеческого характера всегда много значила для Черчилля.